Заслуженный художник России Евгений Соколов родился 7 января 1937 года в поселке Чебсара. Ему было четыре года, а старшему брату семь, когда началась Великая Отечественная война. Чебсару бомбили: в одну сторону через станцию шли составы с войсками и оружием, в другую – с ранеными и эвакуированными. В поселки были развернуты госпитали. Отец ушел на фронт, и ко всем лишениям братья с матерью приспосабливались как могли. Сегодня художник воспоминает военное лихолетье…
***
Я родился в поселке Чебсара – эта железнодорожная станция была расположена между Вологдой и Череповцом. Родители мои из крестьянской семьи, но в деревне они жить не захотели и переехали в Чебсару, рабочий поселок. Чем он славился? Там был кирпичный завод – вот и всё производство.
Отец был на этом предприятии машинистом, всё его образование – три класса. Мать моя Христина Ивановна вообще была безграмотная. В глубинке оно так в основном и было. Бабушка по матери мне рассказывала: «У меня в семье было семеро детей, из них четыре дочки. Девкам-то образование незачем – и так проживут, парням нужно – вот и кончили все по три класса».
Родители приехали в Чебсару, перевезли из деревни небольшой домишко, но совсем скоро началась война, и отца забрали на фронт. Практически сразу он попал в плен под Новгородом, но об этом я узнал уже много позже. Мать ни читать, ни писать не умела, как я уже говорил, и осталась с двумя малолетними детьми.
В поселке в то время было тысяч пять жителей. Что было в Чебсаре, кроме кирпичного завода? Райисполком, больница, школа, столовая и, конечно, железнодорожный вокзал. Километра через три от Чебсары находился льнозавод. Жители, если не работали на заводе, занимались в основном сельским хозяйством.
Кирпичный завод был по тем временам современным – одна из труб почти сто метров высотой. В Чебсаре было много красной глины, ее выкапывали экскаватором, привозили на вагонетках на этот завод, и уже из этой глины делали кирпичи. Потом обжигали в печи Гофмана – сухой кирпич загружали в пространство печи, в потолке и по сторонам там были отверстия, через которые сбрасывали дрова – несколько суток это всё горело. Когда становилось ясно, что кирпич готов, то одну стенку печи раздвигали, и неделю примерно кирпич остужался. Потом прямо туда подгоняли железнодорожную платформу, и рабочие всё туда грузили. Местных рабочих было мало, и в Чебсару командировали людей из Ленинграда. Я тогда был маленький и не понимал, что это были за рабочие, согласитесь, не так просто вытащить кого-то из Ленинграда в какую-то Чебсару на завод. Теперь думаю, что, наверное, это была молодежь, которая должна была уехать за 101 километр. То есть из семей репрессированных, тех, которые в тюрьме сидели… Им предлагали деньги и отправляли на работу. Были среди них и мужчины, но в основном приезжали женщины, молодые девчонки. Помню: бойкие все, сорвиголовы. Общежития у них не было, жили в основном на частных квартирах, где кто пустит. Они получали копейки и за жилье какой-нибудь бабушке эти копейки и отдавали. Почему я так много говорю про кирпичный завод? Дело в том, что когда я уже был взрослым и учился в художественном училище, летом я приезжал на каникулы и там подрабатывал – грузил кирпич. Помню, самое большое, сколько смог погрузить за смену – пять тысяч кирпичей.
Мать решила не устраиваться на работу, она понимала, если начнет работать на заводе, то детей ей не воспитать. Ей очень хотелось, чтобы мы окончили школу – десять классов мы отучились с братом – она свой долг выполнила. Как ей это удалось, живя без копейки – другой вопрос. Она понимала, что надо семью кормить и держала козу – излишки молока продавала. В то время хлеб выдавали по карточкам – 300 граммов на человека, деньги с продажи молока шли на выкуп хлеба. Пускала к себе двух-трех девчонок с завода жить. Это всё и давало возможность не умереть с голода. Думаю, в военное время мы выжили только благодаря матери, а ей помогала крестьянская мудрость.
Станцию нашу бомбили сразу в 1941-м – она была по дороге от Вологды в Ленинград, который тогда был в окружении. Раненых и эвакуированных надо было вывозить, солдат и оружие отправлять, и это была единственная дорога на север. Как вспоминаю, дыхание перехватывает – эшелоны шли с Ленинграда – люди, больные, голодные, нищие, ехали в простых вагонах, и единственное, о чем они думали, – выбраться оттуда живыми. Не могу рассказывать без боли… С собой они везли то, что только можно было прихватить, последние ценные вещи, которые остались. На станции, когда поезд останавливался, они выходили голодные и обессилевшие и за еду предлагали всё это: кто-то кольцо золотое, кто-то даже крестик. Помню, мой учитель рисования получил этюд Левитана за пару картошин.
Мертвых было очень много – их выгружали на станции, больных и умирающих с голода тоже – это самые страшные воспоминания. Больница наша стала военным госпиталем, туда доставляли тех, кто дальше ехать не мог. Некоторые выжившие сходили с поезда и оставались здесь, пристраивались к каким-нибудь бабулям, пытались начать работать. Мертвых нужно было доставить на местное кладбище – хоронить их было некому – одни старики остались. Был один пожилой мужчина с лошадью, помню, в зимнее время мертвых собирали в ящик, и он их вез на кладбище. На само кладбище я не ходил, но очевидно: для них была одна общая яма…
Эшелоны с эвакуированными, мне так кажется, немцев не особенно интересовали, их цель была поезда, которые шли в сторону Ленинграда и перевозили бойцов и оружие. Поэтому нашу Чебсару регулярно бомбили. Состав приходил на станцию, из него моментально выбегали все живые и прятались в укрытие – ждали, когда немцы закончат обстрел с воздуха. Потом люди выходили и смотрели, что уцелело.
Раненых размещали в маленькой районной больнице, где скоро совсем не осталось места, тогда и наша начальная школа превратилась в госпиталь. Мы, первоклассники, стали заниматься в одном из кабинетов райисполкома. И только, когда закончилась война, вернулись на прежнее место. В военное время нашему классу ежедневно выделяли буханку хлеба, но голод постоянно ощущался.
Когда мне было шесть лет, я пошел в подпаски, помогал одной женщине – звали ее тетя Паня – пасти коз. Почему коз? Коров содержать было очень сложно, а коз – веники наломаешь и корми. Я хорошо бегал и коз легко загонял, мать покупала маленьких козлят у жителей, которые не могли их содержать, и я их пас – к осени у нас было мясо и шерсть, и налоги тех лет нам удавалось выплачивать. Кое-что зарабатывал, следя за чужими животными, хозяйки приносили немного хлеба, пряник какой-нибудь. И мы были рады этому. Так и шло: в зимнее время с братом учились, в летнее – подрабатывали – я подпаском, он на кирпичном заводе.
Вообще мы с братом не боялись физической работы – грузили кирпич, копали осушительные канавы. Иногда осенняя дождливая погода не позволяла вовремя убрать колхозную картошку, и урожай уходил под снег. Весной с первыми проталинами мы шли на поля с лопатами и ведрами выкапывать осенний урожай. Копали это грязное месиво не для колхоза – для себя. Дома промывали и из мороженого крахмала пекли лепешки.
Время было тяжелое еще и потому, что косить частным образом для скота было запрещено – все нужно было делать для колхоза. Ты косил сено для колхоза, и что-то вместо зарплаты получал на себя. Налоги были непосильные, но нужно было содержать армию и пленных. Моя мама, естественно, тоже косила. Когда совхозы откосятся, оставались, как в народе говорили, «окоски» – там и можно было накосить для себя. Она ходила по железной дороге до своего покоса. Когда я уже учился на третьем курсе Ярославского художественного училища, она погибла – попала под поезд.
Детство было тяжелым, мы старались выживать как могли. Сначала даже не было места, где помыться – бани не было у нас. И мылись мы в обыкновенной русской печи. С утра она топилась, а вечером мы выгребали золу, уголь, брали солому и забирались туда. Мылись щёлоком – раствором золы. Его настаивали, и можно было обжечься, если он слишком перестоял. Этим же стирали. Посидишь так в печи – мать тебе тазик потом подаст. У кого печь была, тем повезло – внутри мылись, ночью спали на ней.
Одежду отца мать перешивала сначала на старшего брата, потом на меня. Нужда научила выделывать телячьи шкуры и шить из них сапоги. Всё время боялись, что за неуплату непосильных налогов вдруг придут агенты и опишут самовар или швейную машинку. Эти вещи, кроме зеркала и фикуса, были в доме самые ценные.
Дети в любое время дети, даже в военное. Хоть и голодные, но все равно веселились. Мы собирались возле большой печи, где обжигали кирпич. Сверху там была большая конфорка, куда дрова кидались, было тепло. И пацаны из поселка там устраивали посиделки. Все всегда были голодные и что-то придумывали, а рядом располагался совхоз, где выращивали картошку, капусту, горох и поставляли на фронт все это. И мы, пацаны, бегали воровать картошку – по карманам наложили и бежим к печи. Конфорку перевернем – огонь есть, и так картошка и запекалась. Наедимся и идем домой, зная, что там есть нечего – ни хлеба, ничего нет.
Как я уже сказал, голодали все. Помню, как-то в нашем поселке оказалась финка – как попала, не помню, но работала она на кирпичном заводе, а жила в общежитии. Однажды я видел, как из окна общежития она подозвала к себе собаку уличную, а потом облила ее кипятком. Ну и съели ее, конечно. Всех собак во время войны подобрали. Такое жуткое было время, что и говорить.
Победные дни мая 1945-го прекрасно помню – все, кто жил в поселке, выбегали на станцию к поездам. Шли «теплушки», а на них радостные солдаты с губными гармошками, веселые! Все пацаны на них бежали смотреть – а они играли и пели. На некоторых поездах трофейные мотоциклы везли. Весь народ приветствовал солдат, а кто-то ту же губную гармошку получил от них в подарок.
Когда война закончилась, стало чуть легче, уже можно было думать и о будущем. Какая у меня мысль, почему я пришел к живописи? Я был подпаском, поэтому всё время находился на природе. И, несмотря на страшное военное время, на постоянный голод, это присутствие природы помогало, именно в природе я видел прекрасное. Это меня спасало, я думаю. Природа, я знаю, обладает чудодейственной силой, успокаивающей и помогающей преодолеть любые невзгоды… И учитель рисования мой, Сергей Максимович Смирнов, был очень хорошим человеком. Образования у него не было – любитель. Но он детям тоже всегда стремился привить чувство прекрасного. В 1954-м году я закончил десятый класс, и у меня тогда было четкое желание стать художником. Возможно, из-за пережитых бед и захотелось окружить себя прекрасным. И мы, трое пацанов из школы, так и решили: станем художниками. Наивные были (улыбается). Мы же ни бумаги настоящей не видели, ни карандашей, ни красок толком. Рисовали на обратной стороне конторских документов в школе. Карандаш добудешь как-нибудь и вперед. Но все равно решили – едем поступать в Ярославское художественное училище – самое близкое к нам.
Так и приехали в Ярославль, дети там были, конечно, более образованные, а мы-то, чукчи из деревни, и в городе настоящем не бывали. Но все трое поступили – директор училища понял, что у нас огромное желание – а к концу первого года мы ярославских обошли. И в итоге из 30 поступивших на курс художниками потом стали только трое, остальные – преподавателями. И среди этих троих я.
***
Евгений Александрович Соколов – признанный мастер лирического пейзажа, широко известный не только в России, но и за рубежом. После окончания Ярославского художественного училища он долгое время жил в Череповце, а потом перебрался в Вологду. Именно на Вологодской земле произошло становление Соколова как художника. Главная тема его творчества – природа северного края. Чистая, одухотворенная красота природы, овеянной духом гармонии, тишины и покоя, всегда восхищала ценителей его работ. Евгений Соколов также хорошо известен поклонникам творчества Николая Рубцова – он является автором одного из самых известных художественных полотен, посвященных лирику, – «В минуты музыки. Поэт».
Записала Юлия Шутова. При подготовке текста также использованы
материалы каталога «Евгений Соколов. Времена года» (Вологда, 2013)
