В нынешнем октябре широко отмечается 90-летие со дня рождения писателя Василия Белова. Известный российский писатель, классик, один из родоначальников и лидеров деревенской прозы, общественный деятель, воитель за сохранение русского крестьянства и русского видения мира, Белов оставил яркий след в культуре не только Вологодчины, но и всей страны.
О себе он говорил: «Писателем я стал не из удовольствия, а по необходимости, слишком накипело на сердце, молчать стало невтерпёж, горечь душила».
Отчего становятся писателями, особенно продолжателями традиций «деревенской прозы», сегодня? Ответить на этот вопрос могут только сами авторы, которые в своих произведениях обращают взор на сельскую жизнь.
Для совместного проекта cultinfo и Музея-квартиры Василия Белова «Беловский круг» мы предложили современным авторам-деревенщикам поразмышлять на тему, чем для них является писатель Василий Белов. Каждый из них признался, что творчество и личность Василия Белова оказали на него большое влияние как в духовном плане, так и в писательском самоопределении.
***
Илья Кочергин родился в Москве в 1970 году. Работал лесником в Алтайском заповеднике, составлял авторские путеводители по России. Окончил отделение прозы Литературного института имени М. Горького. Книги выходили в России и во Франции. Лауреат премии Правительства Москвы в области литературы и искусства и ряда других премий. Живёт в деревне в Рязанской области.
Прозу Василия Белова я сначала не прочитал, а услышал. И теперь, когда вижу первые строчки «Привычного дела», сразу оказываюсь в детстве, вечером, на родительской кухне в Москве, где старший брат с восторгом зачитывает вслух отцу куски из этой повести, мама убирает посуду. Мне ещё не очень понятно, что вызывает такой восторг у брата, который открыл для себя нового писателя, почему отец слушает с таким удовольствием, мне важнее ощущение семейного уюта, тепла нашего дома. Мне больше по душе пока что романы Жюля Верна. Это где-то 1980 год.
Предыдущее десятилетие, пожалуй, – пик популярности Василия Белова, а ещё через десять лет начнутся девяностые, в страну хлынет поток новой, вернее, заново открываемой русской литературы, начнётся совершенно другая эпоха. Разделение на либералов и патриотов коснётся и писателей, одни на некоторое время станут «своими», другие – «чужими».
А пока что все свои, наши. Несмотря на то, что Белова причисляют к «деревенщикам», он свой и для московских мальчиков – для брата, а когда я подрос – и для меня. Я родился в стране, где почти половина населения жила в деревне. Мои бабушка и дедушка рассказывают мне о своей деревенской молодости. Когда мне исполняется четыре года, в 1974 году, колхозникам впервые начинают выдавать паспорта.
И брат со своим восторгом, и отец, безусловно, уже читавший Белова, с удовольствием слушающий его на московской кухне – они, наверное, чувствуют, что мало того, что это прекрасная проза, она ещё и очень современная, новая, жизненная, несмотря на то, что с момента первой публикации прошло уже почти 15 лет.
В 90-х я сам переехал жить в глухую сибирскую деревню, устроился лесником в заповедник. Я с жадностью впитывал в себя впечатления, которые отчасти уже были для меня знакомыми, вычитанными. Реальность была как будто продолжением книг. Всю первую зиму моей деревенской жизни я по распоряжению лесничего возил на санях сено и дрова. С утра убирался в конюшне, потом запрягал коня – заводил между оглобель, засупонивал хомут, упершись в него валенком. Только звали коня не Пармен, а Серко. Летом расчистка покосов, затем сам покос. Косили вручную. Мне довелось даже пользоваться деревянной ступой и каменной зернотёркой.
Ещё были живы старики, помнящие довоенные времена, ещё даже молодые мужики ходили одетые по деревенской моде в кирзовые сапоги, пиджаки поверх свитеров и в телогрейки, ещё нас, лесников, отряжали на помощь совхозу на весеннюю чёску пуха. Но что-то уже кардинально изменилось, деревня была уже другая, чем та, о которой я читал у писателей-«деревенщиков».
Я и сейчас живу в рязанской деревне. И я очень хорошо вижу, что тот мир, с которым так пронзительно, а порой и несколько пристрастно, идеализируя его, прощались, который оплакивали «деревенщики», окончательно и бесповоротно умер. Когда мощные трактора «Джон Дир» раскладывают свои многокорпусные плуги и легко уходят за горизонт, оставляя за собой широкую чёрную полосу, понимаешь, что для обработки земли уже и не требуется такое количество народа, живущего в деревне, как раньше. За время моей жизни процентное количество сельского населения в нашей стране сократилось вдвое и продолжает сокращаться. Поля становятся огромными производственными площадями, где работают операторы-сельхозтеники. Встретить на поле человека – редкость, разве что осенью покажется редкий охотник с собакой.
Практически ушла многовековая культура живущего на земле общества. Исчезли из наших рязанских сёл лошади, редко встретишь корову. Изменился даже запах – пропали ароматы дыма, дёгтя, навоза, хлеба. Исчезли умения, ремёсла, всё то, что так поэтично описывалось в очерках «Лад». Быстро меняется язык. Слишком многое как-то стремительно стало историей.
Вместе с этим меняется и отношение к прозе писателей-«деревенщиков». С течением времени всё труднее представлять вчерашнюю, совсем ещё недавнюю эпоху. То время, та жизнь становится преданием, особенно я чувствую это, глядя на своего сына, родившегося уже в новом, цифровом тысячелетии. И всё труднее назвать Василия Ивановича своим современником, хотя кажется, что он ушёл от нас совсем недавно – всего-то десяток лет назад.
Итак, если вернуться к тем давним семейным вечерам, когда старший брат увлечённо, с нескрываемым удовольствием читал вслух: «Замерз, парень, замерз. Дурачок ты, Парменко. Молчит у меня Парменко. Вот, ну-ко мы домой поедем. Хошь домой-то? Пармен ты, Пармен...», то можно сказать, что проза Василия Белова вошла в мою жизнь как часть счастливого детства.
Затем, в возрасте пятнадцати-двадцати лет я жадно заглатывал её, как глотал большинство книг, не особенно ощущая их вкус и качество приготовления, просто пытаясь утолить постоянно растущий юношеский аппетит. Молодым людям нужно набирать вес. И хорошо, что она явилась одним из кирпичиков, из которых я строил себя.
Я вспоминал эту прозу двадцатипятилетним, когда лежал в санях, а Серко потихоньку тащил их на покосы. Когда учился косить, отбивать литовку или доить корову.
Я отвергал эту прозу тридцатилетним, высокомерно считал её чужой, «не своей», не соглашаясь и споря внутри себя с автором на разные социальные темы. Позже возвращался к ней с некоторой опаской и вдруг видел её совсем по-другому, видел как замечательную литературу, видел её язык, всё то, что не замечал, проглатывая раньше.
Какой же она представляется мне сейчас?
На моих глазах она перешла из разряда современной литературы в разряд классики, которая, конечно же, останется достаточно современной навсегда. Но уже не из-за своей своевременности, новизны, модности или актуальности, а в силу своих художественных качеств. И Василий Белов как раз представляется мне одним из самых поэтичных представителей того направления в литературе, которое называли «деревенским».
Да и сам этот странный эпитет, наверное, скоро отвалится от этой прозы за ненадобностью.
А для меня она стала той литературой, к которой я время от времени ненадолго возвращаюсь, открывая наугад книжку и прочитывая пару или пару десятков страниц. Для меня важно, чтобы некоторые книги всегда находились поблизости, на расстоянии вытянутой руки. Таких книг должно быть много, они являются важной частью моего дома, который я себе построил.
Теги: беловский круг
