29 сентября в Камерном драматическом театре состоится бенефис актера Александра Сергеенко. В театре он уже 10 лет – дата! – и ему есть что рассказать зрителям о своих ролях, о профессии актера и творческом драйве. Тем более что его путь на сцену был очень извилистым и к театру вывел совершенно неожиданно. То, что Александр Сергеенко здесь на своем месте, доказывают и успешные выступления на театральных фестивалях, и полные залы зрителей в КДТ. Для них актер готовит программу, которая напомнит о сыгранных ролях и покажет его с новой стороны. Термину «бенефис» Александр, вопреки афише, предпочитает название «творческий вечер», и, придя в субботу в театр, мы, наверное, узнаем, почему. А пока мы беседуем обо всем понемногу: о юности и «Битлз», о Шекспире и Фарятьеве, о том, трудно ли играть на сцене с супругой и каково быть один на один со зрителем.
Александр, ваша первая профессия далека от актерской – что подтолкнуло к такой перемене в судьбе?
Я учился в не совсем обычной школе – нас очень серьезно готовили к получению технических профессий (был в 90-х такой экспериментальный проект на базе одного из городских ПТУ). По изначальному замыслу (который не осуществился), мы даже должны были поступить сразу чуть ли не на третий курс политехнического института. После школы я был готовым сварщиком, водителем и слесарем механосборочных работ.
Сколько полезных навыков!
Да, но мало что из них мне пригодилось. Я получил профессию программиста – учиться и в институте, и в школе мне было легко, но, пытаясь понять, почему я пошел сначала туда, потом сюда, я понял, что принимал эти решения «за компанию». Кто-то из друзей пошел – и я пошел. Но себя никогда в технической сфере не видел. Курсе на третьем мы с другом поехали в Петербург, и… знаете, во всём виноват Пол Маккартни! Он тогда там выступал, мы на его концерт поехали, по дороге познакомились с девчонками… А через полгода этот самый друг говорит, что видел объявление: любительскому театру требуются юноши для постановки музыкального спектакля. Мне не очень-то хотелось, но он меня потащил. Оказалось, что автор идеи – одна из наших знакомых по поездке в Питер, а молодежный театр – нынешний Театр молодого актера.
В итоге друг мой ушел, а я остался – мне там очень понравилось, причем не столько спектакли, которые я увидел, сколько сама атмосфера театра. Я даже стал прогуливать лекции, чтобы выкроить время для репетиций. И надо признаться, что до этого я вообще театр не воспринимал. В школе нас водили в театр юного зрителя, и в драматический, и мне это совсем не нравилось… Помню, что смотреть трехчасовой спектакль было тяжко, сидишь и думаешь: когда уже кончится это всё… А тут я включился в театральную жизнь, стал участвовать в постановках. Работали с нами известные вологодские артисты – Владимир Бобров, Наталья Воробьёва. Я уже закончил политех и работал по специальности, но часто жертвовал работой ради театра – и в итоге меня уволили. Странно, но я обрадовался, хотя было неловко – сам должен был уйти, ведь давно понял, что это не то. Некоторое время находился в каком-то вакууме, меня поддержали родители.
А потом в «Чайку» посмотреть нашу композицию «Страсти по Шекспиру» пришла Ирина Джапакова. И меня вдруг приглашают поговорить с Яковом Рубиным – так я и оказался в Камерном драматическом театре. Они тогда хотели восстанавливать спектакль «Осколки Раскольникова», но ничего не вышло, потому что в этот момент ушли два артиста. Но я остался, потом появились Лена Смирнова и Вячеслав Федотов, и у театра начался новый этап.
В момент вашего появления театр переживал трудный период (хотя простых периодов у него, наверное, и не было). Какое место вы заняли в труппе? Расскажите о первых актерских работах.
Я пришел на ввод в готовый спектакль, но когда стало понятно, что спектакля не будет, я уже чувствовал себя частью театра, мне не хотелось уходить. Сначала я вёл спектакли, носил колонки, помогал ставить свет, грузил в «Газель» аппаратуру и декорации – мы же тогда были без помещения, играли в разных местах. Первый выход на сцену запомнился ощущением полного провала. Это был новый спектакль «Классика.ру», который мы репетировали у Якова Романовича дома, потому что больше было негде. Декорации развалились, диск с музыкой не читался, мы переволновались. Но уже второй показ прошел намного лучше.
Работа над ролью в камерном театре – когда зрители близко, их немного, а артистов на сцене мало – что для вас в ней главное?
Наверное, найти себя в материале. Понять, что меня задевает, допустим, в Достоевском, где здесь я. Во-вторых, найти это в партнере. При работе над ролью не думаешь о том, как бы мне сыграть вот этого персонажа, – мы, когда репетируем, ставим игровые задачи. Выглядит это примерно так: есть не Раскольников и Соня, а Саша и Лена. И Саше нужно добиться, чтобы Лена рассмеялась. Как ни странно, в итоге из этого получаются и Раскольников, и Соня, и всё остальное тоже. То есть герои, которых зрители видят на сцене, вырастают во многом из личного опыта, в том числе опыта осмысления того же Достоевского.
Назовите ваши любимые роли или те, которые особенно дороги. Как меняется от роли к роли профессиональное самоощущение актера?
Почему-то интереснее говорить о тех ролях, которые не получились. В «Шекспире» вот у меня роли не получились (имеется в виду спектакль «Шекспир-RUSSKIY» – прим.авт.), мне там более или менее нравился только Шут. Возможно, дело в стихотворной форме, а может быть, мы просто мало его играли. «Федра» тоже была в стихах – и тоже, мне кажется, не получилась. По замыслу это должна была быть рок-опера, готова была даже музыка – ее Тигран Оганян написал специально для этого спектакля. Но осуществить идею не удалось: внешне всё выглядело красиво, а насчет того, что будет «внутри», мы как-то не договорились. Возможно, этот замысел еще «всплывет» когда-нибудь уже в другом качестве. Долго шел у нас «Дух резни» – и мне до последнего времени казалось, что у меня ничего не выходит. Там очень сложное взаимодействие – сразу четверо персонажей в ситуации острого конфликта. А последние показы вдруг всё изменили – появилось ощущение правдивости своего актерского существования. Относительно новый спектакль «Фантазии Фарятьева» тоже еще нужно доделывать, репетировать, играть. Фарятьев – классная роль, очень хочется сделать его не таким, как в фильме – фильм замечательный, но он из другого времени и про другое. Бывает так, что спектакль кажется поверхностным, но вдруг «нырнет» куда-то глубоко – и становится совершенно другим, целостным, наполненным. Будем надеяться, что и Фарятьев «нырнет».
Любимых ролей, пожалуй, нет. Если бы такая роль появилась, то я должен бы был пойти к режиссеру и честно сказать: вот, теперь хочу играть только это, а остальное – извините. У меня какой сегодня будет спектакль, тот и любимый, ни о чем другом я и думать не могу. Сейчас мы больше всего играем «Душечку», а что много играешь, то и набирает «мясо» – наполняется смыслами, становится всё более осязаемым. С «Душечкой» у нас был интересный случай. Пишет в группе в соцсети человек: моя жена вчера побывала на вашем спектакле «Душечка», вернулась, сказала, что нам надо серьезно поговорить – и предложила развестись… Не знаем, как ситуация у них разрешилась – больше он ничего не написал, но такая реакция зрителя, конечно, удивительна: что-то настолько сильно задело, что появилась потребность в переменах…
Яков Рубин считает высшим актерским пилотажем игру в моноспектакле – вы согласны с этим мнением? Расскажите о своем опыте монодрамы – спектакле «Школа для дураков» – и о том, есть ли в планах новый моноспектакль.
Для меня первый моноспектакль был интересен как вызов. Вот я боюсь высоты и вряд ли когда-нибудь прыгну с парашютом, но сыграть моноспектакль – это даже круче. Мне кажется, в моем случае это было не показателем актерской зрелости, а проектом «на вырост», когда созреваешь в процессе, а потом уже начинаешь чувствовать драйв. Конечно, в монодраме всё по-другому: ты один, никто не подставит тебе плечо, не за кого зацепиться. Но день с этим спектаклем – это всегда особенный день. Бывает, идешь по улице и прокручиваешь в голове всё это. Меня как-то друзья увидели из машины, окликнули: ты что, репетируешь? Да, и такое случается, прямо на ходу… Вообще монодрама – это какой-то яд: пробовать очень страшно, но пробовав раз, хочется еще и еще. Сейчас я делаю новый моноспектакль – в конце октября у нас будет премьера «Такие дела» по роману Курта Воннегута «Бойня № 5». Там другая тема, но главный герой – тоже необычный, странный человек. Мне хочется сделать что-то антивоенное: сейчас всё вокруг довольно агрессивное – надо противопоставить этому нечто простое и доброе.
Расскажите о музыкальных спектаклях.
Я уже говорил про Пола Маккартни, который во всём виноват, – это его я должен был играть в том самом музыкальном спектакле в Театре молодого актера, с которого всё и началось. Это был такой монтаж из разных эпизодов жизни битлов: начиналось, когда Леннон и Маккартни знакомятся, еще мальчиками, а заканчивается убийством Леннона. Я ради этого спектакля научился играть несложные партии левой рукой, как левша Маккартни, и даже сделал себе бас-гитару, отдаленно похожую на его гитару. Но спектакль не случился – остался на уровне гениальной задумки (про все спектакли, которые не состоялись, можно бесконечно рассказывать, как это было бы здорово, если бы это было). Потом я выступал однажды в клубе «Харди-Гарди» – на день рождения Джона Леннона пел Джона Леннона. Кто-то рассказал об этом Ирине Джапаковой, и она предложила сделать музыкальный спектакль, который у нас до сих пор идет – «Хлопок одной ладони».
То есть вы уже работали в театре, но там не знали, что вы поете?
Я это скрыл, конечно, не стал все козыри сразу выкладывать (смеется). Мне кажется, что сейчас это самый «старый» спектакль в нашем репертуаре: премьера была в 2010 году. Интересно было бы еще что-нибудь подобное подготовить. На предстоящем творческом вечере я сначала хотел сделать такое «комбо» из разных спектаклей, но потом понял, что хочется чего-то нового, другого. И песни там тоже будут не из спектаклей, хотя если будут заказывать, я, наверное, не смогу устоять...
Вы почти всегда играете на сцене вместе с супругой – это осложняет игру или, наоборот, помогает?
Как-то я никогда не относился к этому как к чему-то особенному: играю, играю и вдруг – о, это же супруга!.. Просто мы знаем друг друга лучше, чем обычные партнеры по сцене, но тем интереснее нам друг друга обыгрывать – приходится больше изощряться в мастерстве. В общем, мне это скорее помогает, а Лену надо будет спросить.
Расскажите о курьезных случаях из творческой практики. Узнают ли вас на улице?
Узнают не часто, но бывает очень интересно – однажды узнали продавцы в магазине радиодеталей. Я подумал: они же ходят в театр – это здóрово! На «Голосах истории» в этом году было шествие, я шел в костюме из «Пиковой дамы» – в плаще, в треуголке. Вдруг ко мне подходит бывшая соседка по дому и спрашивает: Саша, привет, а ты чего, типа декабриста? Да, говорю, типа декабриста. Иногда слышу комментарии зрителей – они же совсем рядом. Перед «Хлопком одной ладони», когда я только вышел, один другому шепчет: на Харрисона похож. Видимо, не случайно я столько лет с «Битлз».
А дети на ваших спектаклях бывают?
Чаще всего приходят школьники на «Пиковую даму», иногда бывают и на других спектаклях. От собственно детских постановок мы отказались, хотя раньше они у нас были, и в новогодние кампании мы играли больше десятка сказок. Яков Романович решил, что нам это не нужно, и тут я с ним согласен. В таком режиме, как бы ты себя ни осаживал, всё равно начинаешь халтурить – ресурсы же не бесконечны. И как профессионал точно не выигрываешь... Вообще «дети в театре» – это сложный вопрос. С одной стороны, помню самого себя в детстве – не понимал, было тяжело. И большинству детей тяжело, они возятся, шуршат чем-то, жуют, шепчутся. Но с другой стороны, был у меня чудесный совершенно случай: из Сокола дети лет двенадцати классом приехали на… «Школу для дураков»! Я в ужасе: не знаю, как перед ними играть, что они поймут, текст-то сложнейший и совсем не детский… Но они смотрели очень хорошо, после спектакля захотели со мной поговорить, и вопросы задавали интересные – это было просто удивительно.
В какой момент возникла потребность в получении профессионального актерского образования?
Мы с театром дважды ездили в Москву в театр «Школа драматического искусства» на семинары: один был посвящен польскому режиссеру Ежи Гротовскому, второй – Михаилу Чехову. И там мы с Леной подумали, что надо учиться. Я к заочному образованию на тот момент относился с предубеждением, но весь образовательный бэкграунд у меня технический, и хотелось получить в системе знания по литературе, искусству, истории театра. Мы поступили в ГИТИС на курс Александра Огарёва, и оказалось, что и заочно учиться полезно.
Благодаря учебе у меня развеялись иллюзии о Москве – принято ведь считать, что там театры лучше. Сейчас я понимаю, что там есть и очень хорошие театры, и средние, и настолько плохие, что просто кошмар. Еще я убедился в том, что сериалы – это не какая-то нужная часть жизни актера. Я один раз сходил на читку – это называется «встать в базу». Текст мне дали настолько корявый, и человеку, который меня слушал, было настолько всё равно, что я подумал: лучше уж, если что, я буду опять программистом, чем так вот... Но вообще Москва – это хорошая школа.
Наверное, участие в театральных фестивалях – тоже хорошая школа. Где удалось побывать?
Я был в Перми, в Кишиневе, в Старой Руссе, в Петербурге, в Ташкенте… Но мне кажется, самый крутой фестиваль, на котором я побывал, – «CHELоВЕК ТЕАТРА» в Челябинске. Там делают акцент на актерских работах, нет лишнего пафоса и пиетета перед громкими именами. И там очень интересные обсуждения: даже если спектакль разносят в пух и прах, театр получает какой-то новый вектор, понимает, что нужно изменить, куда идти.
Камерный драматический театр переживает непростые времена: возможно, снова придется переезжать и обустраиваться на новом месте, вопрос о котором пока не решен. Что помогает оставаться в строю, несмотря на все трудности и неопределенность?
Скажу за себя: я был в театре, когда было хуже, и мне кажется, что хуже того, что было, быть уже не может. С другой стороны, тогда в труппе было два-три человека, сейчас актеров больше, и когда кто-то уходит, репертуар «сыплется». Почти весь прошлый сезон у нас был посвящен восстановлению старых спектаклей, вводу новых актеров. Мы восстановили «Любовные письма», «Любку», «Эрос против бизнеса», поэтому премьер было меньше, чем обычно бывает. Думаю, что руководству театра приходится трудно.
Частный театр – творческий организм и одновременно бизнес-проект. Как одно с другим «рифмуется» и как чувствуют себя актеры?
Мы все так или иначе вовлечены в организационные моменты: кто-то моет пол, кто-то ставит декорации, развозит афиши, продает билеты, пишет в соцсетях… Недавно прочитал книгу Гришковца «Театр отчаяния. Отчаянный театр»: у него в 90-е годы был в Кемерове театр, и чтобы выживать, в фойе сделали бар. И он пишет, что это «убило» театр – то, что позволило платить артистам и нести другие расходы. Театр-то существует до сих пор, но, видимо, Гришковец задумывал его не таким... Про наш театр знаю такую историю: когда его создавали в конце 90-х, консультировались с разными бизнесменами, и один из них посоветовал сделать на втором этаже театр, а на первом – баню. Нам, к счастью, как-то удается этого избегать, хотя живем мы трудно, но – живем помаленьку. Надеемся, что сейчас у нас будет больше зрителей – с такой-то погодой, как сейчас, тем более что картошка выкопана, отопление дали. До нового года, наверное, будет еще одна премьера: в труппе появляются новые ребята, а значит, появятся и новые спектакли.
Светлана Гришина
