Михаил Копьев: Я жду от зрителя, чтобы он мне поверил
В конце апреля в Центральном выставочном зале Вологодской картинной галереи открылась персональная выставка Михаила Копьева, посвященная 60-летию художника. Сегодня мы беседуем с ним о его творчестве, о взглядах на жизнь и искусство.
Михаил Васильевич, как вы стали художником?
Я не помню себя никем другим. Я помню, что всю жизнь рисовал что-нибудь. Сказать, что меня к этому побудило, сейчас очень трудно. Это часть меня.
Вы прекрасный портретист, анималист, иллюстратор, но все же особое внимание привлекают ваши сюжетные работы, где реальность переплетается с вымыслом, миф – с философией. А как вы сами определяете жанр этих работ?
Я очень твердо определяю его как религиозный. На эту тему сложно говорить, потому что это область веры, доверия. Я стану вспоминать какие-то необыкновенные случаи моей жизни, о которых я точно знаю, что они были, а человек, слушающий меня, но при рождении купивший билет на другое место, откуда и видно что-то другое, а чего-то не видно вовсе, этого не поймет. Мы можем понять друг друга только при наличии взаимного доверия. Основная побудительная причина любого творчества – это вера, более ничего. И эта вера предполагает наличие чего-то такого, что выше человеческого разума, того, что нам иногда, «вспышками», дается почувствовать, благодаря чему мы понимаем, что у нас более совершенная, более высокая природа, чем нам самим иногда кажется.
Одна из задач религии – просвещать. А чему вы хотите научить своего зрителя?
Мы очень часто путаем автора и его произведение. Более или менее удавшееся произведение всегда умнее своего автора. Когда, к примеру, я или кто-то другой прикасается к традициям, которые наработаны в течение тысячелетий лучшими представителями человечества, его мышление облагораживается. Автор становится не таким, каким его видят в неких суетных отношениях люди, – он оказывается таким, каким может быть в лучших своих проявлениях. Если в произведении есть «перст указующий», то я как зритель, слушатель или читатель задаю вопрос автору: «Да кто ты такой, чтобы меня учить?» А вот когда я, знакомясь с произведением, прохожу путь познания, который прошел его создатель, когда я сам в себе в этот момент открываю что-то новое, тогда это произведение, этот художник чему-то меня научат.
Как появляются ваши произведения – это минутное озарение или плод кропотливой работы?
В лучшем случае они приходят как озарение, а иногда над главной идеей нужно долго работать. Озарение – это хорошее слово. Я не чувствую себя вправе кого-то чему-то учить. Но я знаю, что мне дано что-то такое почувствовать, чем можно поделиться с людьми. Картина пишется тогда, когда это что-то нельзя сказать словами. В художественном произведении есть сюжет и есть содержание. Сюжет можно рассказать. Он, как жизнь, идет своим чередом, а содержание – это о чем-то другом, вечном.
У вас есть какой-то любимый сюжет, тема, мотив?
Я люблю детей, стариков, облака, ну и, конечно, я «звериный» художник. Мне очень повезло: я очень многих животных видел в природе. На самом деле меня привлекает очень разное, но только тогда, когда в единичном ощущаешь дыхание вечности. Когда зверь и человек смотрят друг на друга, у нас создается впечатление, что мы пытаемся друг о друге вспомнить что-то важное, но не можем. Я ценю историзм в искусстве, но такой историзм, который является не иллюстрацией неких событий, а преломляется через призму времени, моего опыта и восприятия. И самое главное: я очень хочу, чтобы искусство оставалось доброжелательным.
Вы ждете от зрителя какого-то особого восприятия своих работ?
Единственное, чего я жду от зрителя, – это чтобы он мне поверил. Люди очень разные: одни похожи на меня, другие совсем не похожи. Мне хочется, чтобы те, которые не похожи, попытались посмотреть на мир моими глазами, а те, которые похожи, поняли, что не одиноки в своем отношении к жизни, что не одни они такие – «с приветом», что кто-то еще смотрит на мир так же.
Какие герои вам интересны?
Очень разные. Я делаю портреты самых разных своих современников и исторических личностей. Когда вдруг в поле моего творческого внимания появляются люди, которые умерли за много лет до моего рождения, я обычно изучаю их иконографию до тех пор, пока этот человек не станет для меня абсолютно живым и знакомым. Только после этого я могу работать над картиной. Я помню, было такое с Хлебниковым, с Пушкиным, с Игорем Северяниным, которого я очень люблю за его доброту, иронию и талант. Он очень по-доброму смеется над собой, над своим персонажем… При разговоре о портрете у нас, с моей точки зрения, не всегда правильно ставятся акценты. Обычно о художнике говорят: вот, он замечательно раскрыл такой-то характер. Но этих «вскрытий» было множество, а гениальных портретов до сих пор очень мало. Когда по-настоящему хочешь что-то такое написать, ищешь лицо, через которое на тебя взглянула жизнь. К такому лицу хочется присмотреться, попробовать глубину внутреннего мира поднять на поверхность, если это получится, но такое бывает очень редко.
Вы прекрасно работаете и в живописи, и в графике. А как вы сами определяете свое отношение к этим техникам и их изобразительным возможностям?
Скажу одну крамольную вещь. Никакой живописи и никакой графики нет. «Живопись» и «графика» – это всего лишь названия материалов, не более того. Но есть такие понятия, как «живописно» и «графично». Живопись может быть графичной, а графика – живописной. Живописное изображение апеллирует к нашим повседневным ощущениям: холодный, теплый, светлый, темный и так далее, а графичное изображение – это знак, это опосредованная передача реальности. Живопись несет в себе много элементов графики. Я же художник абсолютно всякий: был художником театра, занимался монументальной росписью, холодным батиком, печатной графикой, и это всегда выручало меня в трудные минуты.
Что ждет зрителей на вашей персональной выставке? Будут сюрпризы?
На выставке зрители увидят все, что угодно. Будут представлены работы разных лет. И сюрпризы будут. В последнее время я написал несколько крупных вещей, которые еще никто не видел.
Что движет вами в искусстве и в жизни?
Мой любимый писатель Честертон так определил ересь: это когда человек свою истину полюбил больше, чем Истину. А истину надо любить вообще. Она одна, она не меняется. Сознание этого постоянно меня поддерживает и в жизни, и в работе. Я убежден, что нашей стране обязательно нужно вернуть веру, потому что Россия очень сильно пострадала от ее недостатка. Что же касается творчества, то здесь необходимо определить, для кого ты творишь. Сейчас у нас все шире распространяется искусство индифферентное, когда художник работает не для зрителя, не для идеи, а для себя, и его произведения «говорят» со зрителем свысока. А я вспоминаю, как в детстве смотрел на замечательные работы классиков, например, на чудесные сказки Васнецова, и ощущал, что картина меня любит, что она вся обращена ко мне. Создателя этого произведения давно нет в живых, он вообще не предполагал моего существования, но подарил мне столько радости. Ради этого – ради возможности дарить такую радость людям и быть благодарным им за их отзывчивость – стоит работать. Я благодарен своей матери, благодарен своей жене, которой я многим обязан и в творчестве, и в жизни, благодарен многим замечательным людям, которых встречал на своем пути.
Ольга Реброва
