Антон Черный: «Современное стихотворение должно быть немного инфантильным, придурковатым, нелепым – в этом есть какая-то спасительная новая детскость»

В рубрике «Вологодчина литературная» в зимнем номере «Сферы» – поэт и переводчик Антон Черный. Антон родился в 1982 году в Вологде, учился на филфаке Вологодского университета и в питерском Институте печати. Стихи Черного публиковались в журналах «Арион», «Новый мир», «Октябрь», в 2009 и 2015 годах вышли его поэтические книги – «Стихи» и «Зелёное ведро». Активно занимается переводческой деятельностью (немецкая и нидерландская поэзия), отдельными книгами в своих переводах выпустил стихотворения Георга Гейма (2011) и антологию «Поэты Первой мировой» (2016), презентация которой прошла в Вологде в сентябре 2016-го. Состоит в Союзе российских писателей и Союзе переводчиков России. Последние полтора года живет в Лос-Анджелесе.

Антон, ты сменил много профессий, примерял на себя журналистику, работал в издательском деле. А сам себя кем видишь в первую очередь?

По профессии я переводчик с немецкого и полиграфист, то есть специалист издательского дела, это и в последнем моем дипломе так написано. Собственно, этим я теперь и занят – работаю по профессии, в типографии, что в наши дни почему-то редкость. Для меня это всегда было немного странно: учиться тому, чем не собираешься заниматься. А когда я был журналистом (это был довольно продолжительный период), я успел поработать во всех видах СМИ, но не воспринимал это как профессию. Это скорее род занятий: пересказывать происшедшее, работать с источниками, выискивать разные темы. Со временем это перестало быть мне интересным, и я стал искать для себя другое.

Что влияет на человека в выборе пути (поэтического, разумеется)? Среда, семья, окружение или что-то невыразимое из серии «поцелованности»?.. Поэтами рождаются или становятся?

Да я не уверен, что в поэзии кем-то стал. Просто с детства люблю словесную материю, то, как слова искривляются, сталкиваются, живут своей жизнью. Это как любить рисовать – не обязательно и уметь, просто надо быть поглощённым процессом: пятнами, линиями, кляксами. Так и со словами – главное извлекать радость созидания. А уж кто там из нас поэт, а кто не поэт, кто с большой буквы, а кто с маленькой – это с какого-то времени для меня утратило важность. В ранней юности, конечно, много воображаешь о себе, думаешь мир исправить, «внести лепту». А потом приходит понимание, что не надо никаких лепт, кроме радости творчества ничего не надо. Добром помянут потом – и то хорошо.

От многих пишущих людей слышала постулат, что для творчества необходимо какое-то внутреннее глубинное неблагополучие, конфликт, рана или что-то в этом роде. Что ты думаешь об этом?

Если писателю не о чем беспокоиться, то о чём он тогда будет писать? Мы все состоим из старых ран, не только пишущие, но и молчащие. Самое трудное – не только за себя сказать (для этого ума много не надо), а за других тоже, за тех, которые не скажут за себя. У одного из моих любимых поэтов, Теодора Крамера, есть стихотворение, которое так и называется: «Для тех, кто не споёт о себе». Когда автор отвлекается от собственной персоны (а это непросто), по-моему, и начинается самое интересное.

Кого из поэтов ты считаешь близкими тебе по духу (любых, классиков или неклассиков)? У кого ты учишься (учился), набираешься опыта, с кем эмоционально близок? Кого перечитываешь постоянно?

Я люблю Золотой век. Пушкин – образец просодии, чистого языка, идеальных ритмических переходов, эталон. Баратынский – образец мысли, его триптих о смерти часто перечитываю. В последнее время заново перечитываю Гумилёва и вообще наш Серебряный век: Анненского, Ходасевича, Георгия Иванова. После знакомства с французским символизмом, немецкой и голландской поэзией тех лет многое видится иначе. Для меня много значит общение с авторами, которых я перевожу. Тот же Теодор Крамер неожиданно повернул меня к деревенской теме, что не удавалось всем «деревенщикам» вместе взятым; от Георга Гейма пришёл мрачный пафос. Очень люблю античную литературу, весь филфаковский курс этого периода не по разу перечитан, дома в Вологде целый шкаф по древней истории собрал.

Современную поэзию читаю бессистемно, в студенческие времена я ей уделял больше внимания. Я уже как-то отвечал на этот вопрос, повторюсь и сейчас. В современной поэзии для меня непререкаемых высот нет, есть скорее некий гористый ландшафт, на котором виднеются имена, поэты, которых я перечитываю и которыми дорожу: Александр Переверзин (вся его книжка), Владимир Иванов (книжка «Мальчик для бытия»), Андрей Нитченко (особенно ранние вещи), Ната Сучкова, Тимур Кибиров (особенно «Двадцать сонетов к Саше Запоевой»), Виталий Пуханов (не всё, но многое), Алексей Алёхин (мастер пограничных жанров, все его книги у меня есть), Сергей Геворкян (две его книги, третью еще не читал), Алексей Григорьев, Александр Беляков (не всё, но многое).

Если вспомнить «почти современников» и недавно ушедших поэтов, можно ещё кое-что добавить к списку тех, кто остался со мной надолго: Александр Твардовский, Михаил Сопин, Илья Тюрин, Алексей Шадринов, Генрих Сапгир, Егор Летов. Наверняка, я кого-то забыл, и не одного.

Многих писателей и поэтов волновала тема невыразимого в творчестве: слова, как бы подобраны ни были, не могут передать всех мыслей и ощущений (вспомнить того же Тютчева с его «мыслью изреченной», которая «есть ложь»). Как с этим быть? Существует ли проблема недовысказанности для тебя и как ты пытаешься ее решать?

Слова для того и придуманы, чтобы высказать то, что запросто не объяснишь. Они всегда несут больше, чем сказано, а то и совсем не то, что подразумевалось. Критик Сергей Фаустов называл это «инверсией эстетики»: пишешь в одном стиле, а получается другой. И вот на стыке этих явлений, когда происходит некое «двоение» слов, и получается поэтическое творчество, литература. Причем нужно устоять на одной ноге, не свалиться ни в сторону полной протокольной ясности, ни в тьму непонимания. Надо попасть куда-то в середину. А еще смысл сообщения зависит и от читающего. Так бывает со сложными текстами: с годами перечитываешь, например, «Преступление и наказание», и открываются всё новые и новые слои, будто свет включают ярче. Глубина толкования и отличает литературу от простого сообщения.

Без чего невозможно творчество? Без каких качеств или условий?

Без душевного равновесия и без его нарушения.

Юношеские твои стихи были полны максимализма, непримиримости, вызова. Сейчас ты стал более сдержан – что тому причиной? Как по ощущениям изменяется вектор твоего творческого развития? Куда тебя теперь «ведет»?

Так ведь я просто меняюсь с годами. Яркие краски оставлены, пришла пора полутонов. Может, на этом всё и кончилось. Просто мне изнутри кажется, что я еще что-то пишу, а уже всё, просто трата бумаги и времени происходит. Это ведь никогда живому человеку не опознать: когда ему закончить, замолчать. Я уж не один раз собирался, и в перевод уходил, и в работу, а всё не затыкается этот фонтан. Ну, думаю, пусть уж журчит, пока напор не упал.

В творческом плане мне в последнее время интересно явление неправильности. Не революция словесная, а некая намеренная корявость. Литература стала слишком изощренной, продуманной. Мне кажется, современное стихотворение (и, например, Пуханов это часто демонстрирует) должно быть немного инфантильным, придурковатым, нелепым. Есть в этом какая-то спасительная новая детскость. Я могу ошибаться, и получится, что я просто пишу дурацкие стихи.

Ты учился на филфаке в педуниверситете Вологды, потом закончил Институт печати в Питере. Как считаешь, академическое образование для творческой личности – плюс или минус?

Я не знаю, что нужно поэтам вообще, неким обобщенным поэтам в вакууме, но мне лично филфак многое дал. Там ведь не образование получают, а мировоззрение – привычку думать над тем, что читаешь и слушаешь. Это базовый навык, отношение к речи как к инструменту. Даже если семинарские занятия по морфемике или исторической грамматике не осели в памяти, всё равно остается воспоминание о том, как копался в словах, смотрел на их устройство, разбирал их дивные блестящие механизмы, обточенные временем. Пушкинское «музыку я разъял как труп» как раз об этом. Как медики не могут смотреть на тело человека прежними глазами, так и после хорошей филологической школы отношение к словесной материи меняется необратимо. К лучшему ли меняется? Я в этом смысле согласен с нашим профессором Барановым, который как-то сказал нам: «Будьте осторожны! Высшее образование может развить в вас любые качества, в том числе и глупость».

Интересно узнать твое мнение о «вологодской поэтической школе», если она, по-твоему, существует. Вологодские поэты сейчас на слуху, и хоть внешне их творчество совершенно различно, что-то же их всех объединяет? Или нет?

Я к этому подхожу феноменологически, то есть прежде всего смотрю, есть ли реально явление или нет. Похоже, что есть. Определенный ряд авторов одного поколения, условно 1976-1983 годов рождения, это очень близкая возрастная группа. Все общаются меж собой, печатаются в одних издательствах, ездят на какие-то мероприятия. В общем-то, есть какая-то общность, она налицо. Я не берусь судить, насколько тут имеется какое перекрестное опыление идеями, образами, ритмами, этого мне изнутри не видно, это уже после будут изучать, если вообще будут.

Кто в это движение входит? Ната Сучкова своей подвижнической деятельностью давно являет собой центр этого круга, с годами Мария Маркова выросла в самостоятельный центр, даже есть некое напряжение соперничества между ними. Лета Югай росла самостоятельно, но стилистически Сучковой близка, в последнее время деревенская тема у обеих приводит к интересным сближениям. Мария Суворова много пробует, перебирает разные манеры. Есть авторы менее известные, но достойные внимания. Наталья Боева недавно с первой книжкой заявила о себе, но я еще не вижу, что из этого может выйти. Дмитрий Туркин давно ничего не публиковал, а зря – его парадоксальная манера наследовала обэриутам, это в нашем кругу была редкость. Меня тоже вписывают в эту поколенческую общность, но я чем дальше, тем менее серьезно стараюсь относиться к своему оригинальному творчеству, и если кто-то из молодых нечаянно спихнёт меня с парохода современности, ей Богу, не обижусь.

Сейчас ты с головой ушел в переводческую деятельность. На встрече со студентами филфака в сентябре 2016-го ты рассказал, что немецкий  выучил в университете на филфаке. Чем тебя привлекла немецкая поэзия? Почему именно поэты начала прошлого века стали тебе интересны? Что в их творчестве созвучно твоему собственному мироощущению?

Это была чистая лотерея. Ведь на немецкое отделение филфака я пошел по настоянию родителей, а не доброй волей. Но язык меня совершенно поглотил. Первые переводы, очень слабые, делал уже на первом курсе. Я и до этого любил Георга Гейма, а тут смог почитать оригиналы, покопаться в них. Всё это совпало с романтикой первого курса, со случайно попавшими под руку мемуарами Юнгера о Первой мировой войне. Кстати хочу сказать, что уровень выпускников немецкого отделения филфака был ничем не хуже инязовского. Наши преподаватели делали из нас специалистов без всяких скидок на то, что нам ещё и основную филфаковскую программу надо было как-то тянуть.

В общем, так немецкий и овладел моим умом. Занимался уже потом и летом, и по выходным, читал в свободное время, даже в метро в Питере ездил с немецкой книжкой (люди, помню, странно косились). И оказалось, что поэзия у немцев в ХХ веке была величественна, богата, но на русском почти неизвестна, по разным сложным историческим причинам. Один Рильке да Тракль прилично сделаны были на тот момент, а остальное урывками выходило, с конца 1980-х. Всё это и следствие трудной немецкой истории, и нашей культурной ситуации, когда несколько поколений было отключено от мирового оборота идей и ценностей. В общем-то сейчас уже пришло понимание, что задачу по возвращению немецкого ХХ века в культурный оборот нужно решать всем филологическим миром. ИМЛИ РАН, например, издает «Историю литературы Германии ХХ века» под редакцией Т.В. Кудрявцевой, я видел черновики этой масштабной работы. Я со своей стороны за несколько лет сделал книгу поэтов Первой мировой. Но там еще очень и очень много, хватит не на одну жизнь, особенно учитывая, что заниматься этим приходится на досуге, параллельно с основной работой.

Ещё в последнее время открыл для себя нидерландский язык и литературу Голландии, а это ещё больший Клондайк! Ориентироваться в нём мне помогает мой учитель, выдающийся переводчик Евгений Витковский, без которого овладеть профессией мне было бы непросто. Благодаря его форуму «Век перевода» многие новички прошли через хорошую подготовку, жернова критики и беспощадного разбора. Сам Витковский был учеником легендарного Аркадия Штейнберга, тот был из школы Георгия Шенгели, переводческого мэтра 1930-х годов, и эта преемственность ко многому обязывает тех, кто принадлежит к «Веку перевода».

Перевод поэтических текстов вообще вещь странная: кого здесь больше – автора или переводчика? Насколько переводной текст принадлежит тебе, а насколько – автору?

Текст принадлежит автору. Надо исходить из того, чье имя стоит над произведением. Этот принцип формирует ответственное отношение к тексту: передача ритма, смысла, рифм, других формальных особенностей – всё это обязательно. Всё, что формирует исходный текст, должно формировать и перевод. Нужно донести это, не расплескать по пути. Если в тексте больше переводчика, значит это пересказ, и имя автора должно быть снято (как в случае с «Пиноккио» и «Буратино»). В последнее время распространились веяния, согласно которым «перевод невозможен», формой надо пренебречь, что перевод вообще имеет ознакомительную функцию по отношению к оригиналу. Я к этому спору тупоконечников и остроконечников отношусь просто и спокойно. Подхожу к проблеме с практической стороны. Да, невозможность перевода существует. У отдельных переводчиков даже через слово она случается. Если она случается с вами очень часто, нужно обратиться к словарям или заняться вместо этого каким-нибудь несложным ручным трудом.

Расскажи о твоей книге, вышедшей в проекте «Том писателей». По какому принципу ты отбирал в нее свои произведения?

Книга «Разнообразное»  – это сборник. Она только с виду пестра, а устроена очень просто. Сперва стихи, написанные в США, потом немного голландских переводов, потом старые стихи, потом немецкие переводы, а в конце пара прозаических вещей. Поскольку я сейчас перемещаюсь по свету, то это всё такие «подвижные картины», чересполосица образов, движение с неясной целью. Такая был идея.

Насколько критично в целом ты относишься к себе и своим произведениям? Часто ли переписываешь написанное, «доводишь до ума»?

Одно время трясся над рукописями, а потом стал проще относиться. Что не нравится – жгу, выбрасываю, не записываю. Иногда беру из старого понравившуюся строку и пишу заново, совсем другое, а старое – в утиль. Некоторые строки ждут годами. Я их для сохранности зарифмовываю в какое-нибудь плохое стихотворение, чтобы не потерять. А потом они находятся, как блестящие камушки в мусоре. Так было со строчкой «Нетопленный дом на холме остывает», она пять лет ждала своего часа.

Как поэт из вологодского уголка вдруг стал гражданином мира? Почему ты выбрал именно Америку? Ощущаешь ли ты там свою чужеродность и кем сам себе кажешься? Наблюдателем? Путешественником? Пытаешься ли ассимилироваться? На каком языке ты думаешь, постоянно находясь в окружении людей, говорящих на английском?

Я не гражданин мира. Я коренной вологжанин, я русский – так я определяю себя внутренне. В Америку поехал от природного любопытства по приглашению друзей. Я здесь наблюдатель и собиратель впечатлений, а ассимилироваться мне уже поздно, я уже взрослый. Иногда чувствую себя космонавтом в дальней экспедиции, настолько чувство отчуждения бывает сильным. А говорю и думаю я по-русски, хотя английским овладел уже хорошо. У меня и по приезде не было языкового барьера.

Банально, но – поделись творческими планами. Ты говорил, что хочешь написать книгу о своем вологодском детстве и юности. Что это будет, набросан ли уже план книги, прикинуты примерно герои, сюжетные линии? В жанровом смысле как это тебе видится?

Эта книга о вологодском детстве и юности уже начата. Первая повесть, «Лето всегда кончается», вышла в журнале «Урал» (№5/2016) и в «Вологодском альманахе». Пока планирую где-то пять повестей, связанных между собой, охватывающих период с 1988 по 1999 годы. Вторая уже в работе. Это простой рассказ про простых людей, в котором, вместе с эпохой, будет нарастать градус абсурда. Не знаю, удастся ли справиться с этой задачей. Писать прозу трудно, нужна полная сосредоточенность, а жизнь не всегда позволяет.

Подготовила Елена Легчанова