К 118-летию со дня рождения Алексея Пахомова
2018 ОсеньБеседовала Влада Кустова
2 октября 2018 года исполнилось 118 лет со дня рождения нашего выдающегося земляка, народного художника СССР Алексея Федоровича Пахомова.
К памятной дате в деревне Ивачино Харовского района была открыта небольшая музейная комната, посвященная творчеству художника. Участие в ее открытии приняла дочь Алексея Пахомова Василиса, историк искусства, прилетевшая вместе с мужем из Германии.
Будучи проездом в Вологде, Василиса Алексеевна встретилась с корреспондентом cultinfo.ru и рассказала о том, как сложилась творческая биография отца, и что значил родной вологодский край для его искусства.
– Вы, как и большинство заинтересованных зрителей, наверное, мало знакомы с творчеством Пахомова во всем его спектре. Широко известен только его послевоенный период, а довоенные работы неизвестны сегодня почти никому, кроме специалистов. Передо мной как раз стоит задача восполнить этот пробел. Сейчас я занимаюсь завершением трех изданий и составлением сводного комментированного каталога всего доступного мне творчества отца. Это большая и трудоемкая работа. Моя цель – собрать воедино все, что сохранилось, включая то, что в 1920-е – 30-е годы было в большом количестве продано государством с зарубежных выставок за границу. Порой единственный источник информации – заметка в газете или в архивном документе.
.jpg "Василиса Пахомова с мужем Буркхардтом Гёресом в харовском музее. Источник: vk.com/kharovskmuseum")
Волею судеб, Василиса Алексеевна впервые на родине отца, хотя признается, что всегда мечтала побывать здесь: «Мне было несказанно важно вздохнуть этим воздухом, постоять на этой земле, в его родной деревне Варламово, трагически умирающей сегодня под колесами цивилизации. Трудно передать, что значит для меня увидеть, наконец, своими глазами то, что мой отец всю жизнь воспевал в своем творчестве. Пусть пахомовского дома уже нет – от него остались только бревна, но есть воспоминания отца и его односельчан, его картины, есть то, что называется, genius loci (аура места) – все это реконструирует в воображении мир его детства, ставший родником всего его творчества».
Бесценным в деле изучения и сохранения истории Харовского края и Варламово в особенности называет Пахомова многолетний труд местного краеведа Татьяны Смирновой. «Невозможно переоценить тот вклад, который Татьяна Анатольевны внесла в реконструкцию прошлого этих мест. Она даже успела опросить при жизни своих односельчан, тех, с кем отец вырос, кого он рисовал. И они рассказали, каким его запомнили. Даже для нас, для семьи, было много нового, ведь папа был очень немногословен, когда речь касалась собственной биографии. И музею, и библиотеке Харовска можно только пожелать такого исключительно ценного и компетентного сотрудника, как Татьяна Смирнова. То, что этот кладезь знаний об истории этого края еще не «открыли», кажется просто недоразумением.
Не могу не воспользоваться случаем, чтобы не сказать, как глубоко мы тронуты таким сердечным приемом на Вологодской земле. Замечательным сотрудникам Харовского и Кадниковского музеев, их руководителям Светлане Пушиной и Марине Давидчук, Анне Бахтиной, сотруднику Департамента культуры и туризма Вологодской области, а особенно её харовской коллеге – внимательной и заботливой Наталье Рябковой, возглавляющей управление культуры Харовского района, мы бесконечно благодарны за то, что моя мечта, наконец, осуществилась и я смогла увидеть места, которые для меня – и как дочери Пахомова, и как исследователя его творчества – так много значат. Не меньше радости принесла и встреча с людьми всех этих мест – главой Харовского района Сергеем Поповым, жителями Ивачино, харовскими кудесницами Г. А. Петровой, Е.А. Проворовой, А.А. Ляпуновой, трогательными и талантливыми юными артистами Харовска – всех не перечислить. Всем им низкий поклон благодарности».
«Любимое мое, родное Варламово...»
Алексей Пахомов родился 2 октября 1900 года в деревне Варламово Кадниковского уезда Вологодской губернии. Именно счастливое деревенское детство стало для художника тем самым живительным источником, который до конца жизни питал его творчество, давал силы и вдохновение для работы.
Я любил деревню и каждое лето уезжал в свое родное Варламово, и эти летние месяцы были самыми плодотворными в моей работе. Кажется, все мои творческие находки возникали в деревне, и там я, как аккумулятор, творчески заряжался для работы на остальную часть года. И, естественно, я охотнее всего брал темы из деревенской жизни.
– Папа пишет, какую роль сыграли для него в детстве сытинские лубки, которыми была у них в доме обклеена, как обоями, «горница для красоты». Его отец привозил их из Петербурга, а на Пасху украшал ими и жилую избу. Такие «выставки» устраивались и в других домах, и отец ходил из дома в дом, разглядывая их. Его завораживали эти наивные, но милые своей искренностью картинки. Это, по сути, были его первые встречи с искусством.
Рисовать он начал рано, лет с пяти. Поскольку отец его был грамотным и его не раз выбирали деревенским старостой, то бумага и карандаши в доме водились. Но одних карандашей для того чтобы состоялся художник, было, конечно, недостаточно. Для этого нужен мощный, незаурядный талант – тот Божий дар, которым судьба так щедро наградила Пахомова.
Рисование было необычным делом для деревни, и по округе пошла молва про одаренного мальчика. Учительница из соседней Бережецкой церковноприходской школы уговорила родителей отдать его в школу, хотя ему было только шесть лет. А в один прекрасный день у дома остановилась тройка местного помещика и мецената Владимира Зубова из соседнего имения Кубин Бор.
Посмотрев рисунки юного самородка, он пригласил его приходить к нему в дом, смотрел его новые рисунки, показывал книги с картинками, дарил бумагу для рисования.
– По окончании Васьяновской земской школы в соседнем селе Ивачино (в котором по инициативе Александра Букарева открылась музейная комната А.Ф. Пахомова), Зубов поместил отца на казенный счет в Высшее начальное уездное училище в Кадникове. А в 1915 году на средства, собранные кадниковской интеллигенцией по инициативе отца Владимира Юльевича, Юлия Михайловича, бывшего предводителем дворянства в Кадникове, Пахомова направили в Петроград в Училище рисования барона Штиглица. Отец был одним из самых юных учеников, ему не было и 15 лет. Так что можно сказать, что именно благодаря семье Зубовых папа стал тем, кем стал, – любой талант нужно вовремя подхватить и дать ему условия для развития.
Отец вспоминал, как все четыре года в Кадникове он страдал от недоедания, и с тех пор его детство в отчем доме навсегда осталось в памяти как самая счастливая и поэтичная пора жизни. А в 1918 году начался голод и в послереволюционном Петрограде. Пахомову предложили работу учителем рисования в Кадникове, в школе, реорганизованной из той, где он сам недавно учился.
В школе был занят двадцать один час в неделю, все остальное время я читал, читал и читал до боли в глазах, ложился на пять минут, чтобы дать отдых глазам, и снова читал. Я все время находился в возбужденном состоянии, меня охватила лихорадка познания. Передо мной раскрывался весь мир, которого я, оказывается, почти не знал.
Через год художник вернулся в училище Штиглица, которое было преобразовано во ВХУТЕМАС (Высшие художественно-технические мастерские).
– Революцию отец принял с радостью, с наивной и светлой надеждой, что новому обществу нужно и новое искусство. Поиски стиля этой новой эпохи стали мучительным, но очень честным испытанием себя.
Сначала основой стиля эпохи я считал сезаннизм (учась у Тырсы), потом кубизм (в мастерской Лебедева), затем систему контррельефа (композиции из железа, дерева и других материалов), созданную Татлиным.
– Все эти «измы» Пахомов перепробовал, вплоть до полного отказа от изобразительного искусства – но и на заводе, куда он пришел, оставив живопись, от него ждали искусства: рабочие попросили нарисовать знамя с фигурами рабочего и красноармейца.
Трудные поиски истины в искусстве и собственного места в нём привели отца в конечном счете к осознанию того, что человек интереснее и ближе всего его творческой природе. Отныне его генеральной художественной задачей стало стремление «вернуть искусству человека не только как объект сюжета, а как неисчерпаемый источник радости пластического и стилистического порядка».
Впервые ощущение, что он нашел свой образный язык, пришло, как пишет отец, во время работы над стенной росписью «Красная присяга» 1923 года.
Я впервые почувствовал, как из всех «измов», пройденных мной во ВХУТЕМАСе и Академии художеств, и из моей любви к искусству прошлого – античному, русской иконе, искусству Возрождения – неожиданно получается нечто новое, что я готов был считать каплей искомого искусства нового времени.
Такое же ощущение вновь найденного он почувствовал при завершении в 1925 году дипломной картины «Сенокос», целиком созданной в Варламово.
Много было от русской иконы в этой картине. <…> Но всё – и косцов, и траву, и кусты, и каждую деталь я писал с натуры, и был убежден, что ни траву, ни землю, ни людей никто так ранее не писал. У меня получилась не традиционная повествовательно бытовая картина на крестьянскую тему, а (так я думал) картина-песня, песня общему согласованному труду.
– «Сенокос» произвел в Академии художеств сенсацию своей необычностью видения, свежестью, новизной темы и исполнения. Это был авангард – совсем новое слово в искусстве. Такое же впечатление картина произвела и на выставках за рубежом, где она вскоре была куплена для галереи Карнеги в Питтсбурге. Впоследствии эту работу сам отец больше не видел, у нас нет даже ее хорошей фотографии. В Русском музее в Петербурге хранится живописный этюд к ней. Кому знакомы Варламовские места, тот узнает изображенную на картине реку Кубену.
С 1925 года по приглашению Самуила Маршака и Владимира Лебедева начинается постоянная работа Пахомова в детской книге. Самые талантливые молодые силы были привлечены тогда к задаче создания детской книги новой и по содержанию, и по изобразительному решению. В этом исключительно плодотворном, радостном сотворчестве родилось то, что вошло в историю как единственный в своем роде, не имеющий аналогов в мировом искусстве феномен советской детской художественной книги. Пахомов же, со своей стороны, вошел в сознание зрителей как «детский» художник, на книгах которого, часто сами того не зная, выросли поколения русских ребят.
Отец брался иллюстрировать лишь то, что ему было хорошо знакомо, что было близко его творческому началу, и стремился к тому, чтобы читатель по рисункам, по характеру трактовки образов мог понять, где Тургенев, Некрасов или Толстой. И образы героев для иллюстраций произведений Пушкина, Зощенко, Шварца, Маяковского, Каверина, Н. Островского, Михалкова, Свифта, Твена, Киплинга отец искал в самой жизни. Даже в рисунках к рассказу Р. Киплинга «Кошка, гулявшая сама по себе», где действие происходит в первобытные времена, помогло воспоминание о том, как папин отец брал его в детстве с собой «овин топить».
<…> там внутри, как в пещере, разжигается костер, дым и тепло идут куда-то вверх, где сложены снопы. Мы сидим у костра, печем в золе картошку, и за стенами слышен вой ветра, иногда дождь и всегда кромешная тьма, так как молотьба у нас бывала только поздней осенью. Это уютное тепло пещеры, где колышется огонь костра, а за толстыми стенами мрак и холод всей вселенной, мне живо представились, когда я прочел сказку «Кошка, гулявшая сама по себе», и оказалось понятным, почему «Животные Дикие» потянулись к костру, чтобы стать «Ручными Животными».
– Для Пахомова вообще не было такого, чего бы он не мог мастерски нарисовать. Но за этим стоит не только талант. Он невероятно много работал, тщательно изучал, всю жизнь с упоением рисовал с натуры.
30-е годы стали переломными в творчестве Пахомова. После появления в «Правде» от 1 марта 1936 года печально известной статьи о «художниках-пачкунах» начались нападки на всех, кто не вписывался в рамки доктрины так называемого социалистического реализма. Тогда, всегда оставаясь верным себе, папа принял радикальное решение: он навсегда отказался от живописи. Какая глубокая трагедия стояла за этим для художника, знали очень немногие.
<…> «вся рота идет в ногу», а я один не «в ногу», вся советская живопись вливается в русло традиций Репина и Сурикова, а для меня, я это чувствовал, такая перестройка едва ли доступна. И я оставил живопись. Мне оставался рисунок, там я никакого разлада со средой не чувствовал.
– Война застала отца в родном Варламово, куда он приезжал каждое лето работать и «заряжаться». Он тут же вернулся в Ленинград и не покидал его до конца войны. Рыл окопы, тушил зажигательные бомбы на крышах, стал донором. И, едва живой от блокадного голода и невиданной стужи, не переставал рисовать. Карандаш в руках художника оказался важнее винтовки. Вместе с другими ленинградскими художниками отец был привлечен к иллюстрированию «Атласа переливания крови», рисовал в больнице Эрисмана, в том числе в морге. Эти наброски – их было более 200 – до перестройки не публиковались. Видевшие их в ту пору говорили, что они производят слишком страшное впечатление и показывать их не следует. Да и цензура никогда бы их не пропустила. Между тем отец писал, что вовсе не стремился передать ужасы войны, а рисовал с чувством острой душевной боли, с любовью и жалостью к погибшим. Измученные, изъеденные голодом, лишенные массы тела, некогда такие же прекрасные, как античные статуи, и превращенные теперь в человеческие руины, обжигающие ужасом безвозвратности – тела эти остаются трагически прекрасными в артистизме прозрачных, взволнованных рисунков Пахомова. «Уникальный пахомовский реквием» – так назвала эти листы исследователь В. Домитеева.
Главный же военный труд Пахомова – серия литографий «Ленинград в дни блокады» («Ленинградская летопись») – произведение хрестоматийно знаменитое и чуть ли не девальвированное его знаковой всепригодностью для иллюстриривания блокады. А еще больше – сказанным о нем в победно-героических тонах в сталинскую эпоху. Между тем необходимо освободиться от ура-патриотических штампов советской критики, чтобы понять истинный смысл и цену сделанного отцом в блокаду. Тут следует приглушить победный пафос. Его не было в жизни, его не было и у Пахомова. Это не протокол, не иллюстрация блокады, а факт искусства, личный документ, выстраданное и претворенное в художественный образ – образ чисто пахомовский. Чтобы так, из последних сил, когда каждый день мог оказаться последним, отреагировать на творящееся в кошмаре блокадного города, так любовно рисовать живущих и с такой щемящей болью то, что от них осталось после крестных мук на ленинградской Голгофе, нужно было, по отзывам военного поколения, обладать душеустройством и рукой «великого человековеда» Пахомова, как его назвал В. Конашевич.
В искусстве это опять было новое слово – как правило, литографии были небольшого размера, а Пахомов хотел, чтобы масштаб произведения соответствовал исторической значительности событий, поэтому эти работы выполнены в эстампе необычно большого формата. Особая ценность этой серии и в том, что она создана не по воспоминаниям, как большинство работ на военную тему, а буквально по следам событий. Тиражность техники открывала самую короткую дорогу к зрителю при полном сохранении свежести и пластической полноценности оригинала. Для Пахомова с высоким идеализмом его отношения к миру и человеку зримая красота была тождественна моральному закону в человеке. Художественно-эмоциональная сила его работ, очевидно, таилась именно в этой вере: не в абстрактную победу, в первые месяцы войны вопреки утверждениям советской историографии вовсе не казавшуюся несомненной, а в победу красоты человечности и человеческого даже в нечеловечеких условиях изнуренного голодом и войной города.
В послевоенные годы отец вернулся к детской книге. Карандашные иллюстрации к произведениям И. Тургенева, Н. Некрасова, В. Маяковского, М. Зощенко, А.Толстого, Н. Островского с их острым чувством эпохи, образного строя произведения и неизменным любованием прелестью естества ребенка в бесконечном богатстве его пластики, зримо открывали юным читателям мир русской классики. Особое место здесь принадлежало «сотрудничеству» с Львом Толстым. Хотя слово «сотрудничество» вряд ли стоит брать в кавычки. Крайняя лаконичность толстовских рассказов для маленьких – они звучат как подписи к рисункам – словно предполагает эти рисунки, делает их просто необходимыми. А для художника – для Пахомова особенно – они дают простор для приложения своего труда и созвучного писателю образного мира. На протяжении двадцати лет отец то и дело возвращался к «Азбуке» Толстого, которой тот посвятил 14 лет работы и называл «главным делом своей жизни». «...Гордые мечты мои об этой азбуке вот какие, – признавался писатель, – по это этой азбуке будут учиться два поколения всех детей от царских до мужицких и первые впечатления поэтические получат из нее, и что написав эту азбуку, мне можно будет спокойно умереть».
Ключевым для Пахомова оказалась фраза о «впечатлениях поэтических». Для него рисунки к Толстому были не просто иллюстрациями – это одновременно и его собственная биография, его собственное варламовское детство, оставшееся в памяти как самое светлое и поэтичное время жизни.
Мне хотелось вложить в эту книгу всё прекрасное, что сохранилось в моей душе и в моей памяти о чудесной поре своего крестьянского детства, которое совпало с последними годами жизни Л. Н. Толстого. <…> Уважительное отношение к крестьянству было основным мотивом и моих иллюстраций к «Азбуке».
Символично, что и для отца работа над новой, цветной версией иллюстраций к «Азбуке», стала последней. В 1973 году за неё Пахомову была посмертно присуждена Государственная премия СССР.
***
В заключении отметим интересный факт: «ген творчества» удивительным образом передался детям Алексея Федоровича. Андрей Пахомов (1947-2015) – действительный член Российской Академии художеств, заслуженный художник РФ. Окончил графический факультет Ленинградского института живописи, скульптуры и архитектуры им. И.Е. Репина. Затем там же преподавал литографию, став впоследствии заведующим кафедрой графики. В 1991 году основал издательство «Редкая книга из Санкт-Петербурга». Василиса Пахомова-Гёрес – кандидат искусствоведения, почетный член Российской Академии художеств. Окончила факультет теории и истории изобразительного искусства института имени Репина. Защитила диссертацию по книге «Графика Ганса Гольбейна Младшего»; в аспирантуре Государственного Эрмитажа занималась исследованием коллекции фарфора Берлинской королевской мануфактуры, готовит монографию собрания; работает как исследователь русско-немецких культурных связей 18-19 веков и русского искусства, в том числе творчества отца. В 1978-м году вышла замуж за Бурхардта Гёреса, бывшего в те же годы, что и она сама, аспирантом Эрмитажа. В 1981 последовала за ним в Германию. Бурхардт Гёрес – историк искусства, кандидат искусствоведения, защитивший диссертацию по одной из значительнейших в мире коллекций мебели Давида Рентгена в Эрмитаже и царских пригородных резиденциях. 28 лет проработал в Музее прикладного искусства Берлина. Специалист по истории Янтарной комнаты, С 1996 года и до пенсии был директором дворцов и художественных собраний Фонда прусских дворцов и парков Берлина – Бранденбурга. Младшая дочь художника Елена Пахомова окончила графический факультет института имени Репина, работала в области иллюстрации, пейзажа и натюрморта.