«Отец, как и многие другие, кто прошел войну, не любил о ней говорить…» Музыковед Элла Кириллова вспоминает о военном детстве

Елена Легчанова

В Год юбилея Победы cultinfo продолжает публиковать интервью с детьми войны, которые впоследствии много и плодотворно трудились на ниве культуры Вологодчины.

Заслуженный работник культуры Элла Андреевна Кириллова – человек, без которого невозможно представить музыкальную жизнь Вологды в последние полвека. Музыковед, культуролог, журналист, педагог, лектор, краевед, автор нескольких книг и множества статей по музыкальному краеведению. Маленькая Элла родилась за пять лет до войны и то, какой тогда была Вологда, врезалось ей в память: страх бомбежек, светомаскировка, обгоревший немецкий самолет на площади Революции, телеги, вывозившие из госпиталей умерших бойцов… В юбилейный победный год она вспоминает свое детство, которое пришлось на годы войны.

Война в тихой Вологде глазами ребенка

Для нас, пятилетних, само объявление войны фашисткой Германией сначала мало что значило. Мы так же ходили в детский сад, так же играли. Может быть, более скудно ели, но этого мы, дети, не очень замечали. Папа был на фронте – сначала ушел на финскую, потом на Отечественную, и мама нас с сестрой (у нас разница в полтора года) поднимала одна. Всю войну, да и после войны – отец вернулся только в 1947 году, а в 1950-м его уже не стало.

Мы жили в центре Вологды, наш дом был на улице Пушкинской, напротив нынешней филармонии (сейчас он уже снесен). В 1941 году, как раз перед войной, мама поменялась на квартиру в этом доме, потому что около него был зеленый дворик, где мы с сестрой могли гулять летом. Но женщина, которая эту квартиру меняла на нашу прежнюю, маму обманула – не сказала, что печка-голландка в ней совсем не греет. И когда пришла зима 1941–42 года, мы жестоко мерзли в этом новом доме.

Помню, как объявляли воздушную тревогу и нас из детского сада водили прятаться в траншеи – они были вырыты в Комсомольском сквере, там, где сейчас Вечный огонь. Многие ребята плакали от страха. Вологду, по счастью, не бомбили, потому что немцы не могли ее найти – мы же находимся в глубокой впадине, в лесах, плюс город хорошо маскировался. В нашем доме, например, уполномоченная по свету Градислава Васильевна Рубенс ежедневно по вечерам выходила во двор и смотрела, чтобы нигде ни полосочки света не пробивалось из окон. Но Бабаево бомбили и в Вологде не раз объявляли воздушную тревогу. Помню, на площади Революции был выставлен обгоревший немецкий самолет, сбитый нашими солдатами в окрестностях Вологды. Мы ходили на него смотреть. Он долго стоял, его убрали уже после войны.

В здании нынешней филармонии одно время располагался госпиталь. До этого там была областная библиотека, и теперь все книги переместили в небольшое помещение, а все остальные оборудовали под лечение раненых. Каждое утро из госпиталя вывозили умерших бойцов... Мостовая на Пушкинской была каменная и телеги, груженные своим страшным грузом, грохотали по камням. Это врезалось в память.

Нас, детсадовцев, водили в госпиталь выступать перед ранеными. Помню, на мою одногруппницу Веру Кондратьеву – она очень хорошо декламировала стихи – надели шортики Бори Смирнова, мальчика из нашей группы. И один из раненых взял ее на руки и сказал: «Какой хороший мальчик!» Нас же тогда всех коротко стригли. А она обиделась и говорит: «Я девочка!»

А еще мы с подружками во дворе этого госпиталя играли в «магазин»: листья от одуванчика у нас были селедкой, а гирями были подвески из венецианского стекла. Потом, уже много позже, оказалось, что эти подвески – от люстр, которые были в филармонии, и когда в здании стали делать ремонт, я принесла две сохранившиеся у меня хрустальные подвески, чтобы по ним можно было восстановить важную часть люстры.

И еще одно сильное воспоминание осталось в моем сознании – встреча с бежавшим из госпиталя солдатом. Я шла по площади Революции, мимо кинотеатра Горького (бывший Спасо-Всеградский собор, снесенный в 1972 году – прим. ред.), а навстречу мне – огромный (по моим тогдашним детских меркам) человек в госпитальном одеянии. Видно было, что он очень страдал от постоянной боли и, не в силах ее больше терпеть, бежал куда глаза глядят. Бинты размотались, он что-то кричал, а за ним спешила хрупкая санитарочка и уговаривала вернуться. Это просто врезалось в память.

Во время войны вологжане спасались огородами. Мы тоже сажали картошку и капусту под городом, но в разных местах. Кочаны вырастали огромные – до 10 кг – и мы, дети, перетаскивали их с поля домой на руках, в дранковых корзинах. У нас огород был в Заречье, и чтобы донести урожай до дому, нужно было пройти всю улицу Горького, потом перейти Красный мост и дальше уже пройти по Пушкинской. Мост тогда был дощатый и совсем разваливался. И вот помню, как пробираюсь с этим огромным кочаном по сломанным доскам моста, и слышу сзади крик. Оказывается, шедший за мной мужчина с портфелем оступился и упал в реку. Я еле-еле зацепилась, чтобы самой вслед за ним не упасть и кое-как дотащила свой кочан до дому.

Школа

В 1944 году я поступила в 3-ю женскую школу, мне было 8 лет. Там уже началась более осознанная жизнь, постарше стали. Сестру мою мама тоже отправила в школу вместе со мной, она с 6 лет пошла, но мама посчитала, что лучше пусть вдвоем идут, младшая будет под присмотром. Потом, когда сестра поступала в университет в Ленинграде, она предъявляла метрику – свидетельство о рождении. Ей тогда сказали: «Такого детсада у нас еще не было». Но паспорт Иде выдали только в октябре, когда ей исполнилось 16 лет.

В школе нам всегда говорили, что своей хорошей учебой мы помогаем фронту, помогаем бить фашистов. Поэтому надо было стараться учиться хорошо. Правда, был большой дефицит письменных принадлежностей. Писали на всем: на обрывках бумажек, на краешках газет. Однажды, уже в конце войны, нам папа со своим ординарцем послал бумагу – немецкую, такую гладкую, плотную, красивую. Я брала эти листы, сшивала вместо тетради и давала клятву, что буду получать только пятерки в этой тетрадке. Электричества не было, в школе мы иногда писали при свечах или керосиновых лампах. Часто ходили в библиотеку и там дружно усаживались кружочком вокруг свечки.

Когда учились в третьем или четвертом классе, мы создали тимуровскую «звездочку», чтобы помогать пожилым людям. Помню, пилили в нашем дворе дрова для одной одинокой женщины, таскали тяжеленные кряжи. Потом пришла мама и разогнала нашу тимуровскую команду, чтоб мы не надорвались. Конечно, макулатуру собирали, металлолом. Около нашего дома мы, дети, сами построили такой маленький деревянный домик-избушку. Для этого надо было найти доски. Гвозди, и мы вытаскивали их из чужих заборов. Этот домик нам долго служил. Никто не безобразил, ничего не ломал. Мы туда приходили, садились, разговаривали, играли в домино.

Одевались очень скромно. Для многих девочек мамы перешивали панталончики из старых тельняшек и стиранных гимнастерок. Даже невозможно представить было, скажем, чтобы в магазине лежало фабричное детское трикотажное белье – такого не было. Одежду для девочек мамы перешивали из старенького. У некоторых и в школе самым лучшим платьем было фланелевое

Отец

Голодали мы, наверное, меньше других, потому что за отца нам давали офицерский паек. Я даже помню, что пайком мама всегда делилась с нашей соседкой – эту буханочку хлеба, бережно прижимая к груди, она уносила своим детям.

Пару раз за время войны заезжал папин ординарец. Отец был майором юстиции, сначала ушел на финскую, потом на Отечественную, дошел до Берлина, даже расписался на Рейхстаге. Видимо, перед окончанием войны был ранен, но маме не говорил – а на сохранившихся фотографиях стоит с тростью, нога повреждена. На войне у папы был конь Лешка, он, видимо, много разъезжал по частям. Очень он этого Лешку любил, даже фотографии у нас сохранились, где папа с этим конем. В какой-то момент их, видимо, решили пересадить на технику, машины пришли, и коней забирали, они же государственные. Папа вспоминал, что он плакал, расставаясь с конем, и у Алешки тоже – ему так показалось – в глазах стояли слезы.

После войны отца сразу же направили на Дальний Восток, на японскую кампанию, и потом оставили на Чукотке служить. С войны он вернулся только в 1947 году. Закончил университет на юриста – у него был не закончен до войны. Работал в областном суде, был председателем уголовной комиссии. А в 1950-м году уже умер. Ему было всего 39 лет. Сказались три войны, раны и контузии. В Финляндии, например, они были в окружении, есть фотография, где видно, какие они все голодные, изможденные в этих финских лесах. Отсюда на финскую он уезжал в составе конного взвода, мама его провожала, держась за стремя лошади. В Финляндии кони все очень быстро погибли – снега там стояли глубокие. 

А потом, уже не от отца, я узнала, что финская кампания была очень странная и страшная. Как один финский стрелок мог расстрелять всю группу советских лыжников, которые шли цепочкой друг за другом, след в след. Или как финская женщина, пробравшаяся к спящим русским солдатам, могла перерезать всех до единого… Вообще об этой войне – тогда ее называли белофинской – мы до сих пор мало что знаем.

Когда папа пришел с этой войны, у них родился сын – Валерка. Тогда многие называли сыновей в честь Чкалова, легендарного летчика. Но он долго не прожил, умер. Потом еще один должен был родиться – но мама, беременная, упала на скользком полу в поликлинике и прямо на живот… Потом еще один мальчик у них родился, и тоже Валеркой назвали – и тоже год или полтора прожил и умер. Три Валерки было – и никто не выжил. Только мы с сестрой Идой.

Имя мне – Элла – придумали папины товарищи, красные латыши. В 1930-х они работали в Вологде, перенимали опыт наших профсоюзных деятелей. Отец с ними сдружился, и они даже подсказали имя для его первой дочки (меня) – мол, назови необычно, и судьба тогда тоже необычная будет. Я в это верю, потому в моей жизни, действительно, случалось много чего необычного.

Этих красных латышей потом, в 1937 году, всех расстреляли... У отца сохранились общие групповые снимки с ними – и у них там затерты лица (так тогда поступали с фотографиями репрессированных). А имя у меня осталось. Папа всегда называл меня «милочек». Я с ним, конечно, в жизни очень мало побыла. Сначала финская война, потом – Великая Отечественная. Потом – Дальний Восток. В 1947 только вернулся и стал очень напряженно работать в областном суде, часто бывал в поездках. Три года с нами всего и прожил…

Отец, как и многие другие, кто прошел войну, не любил о ней говорить. Потому что это такое нечеловеческое безобразие… Грязь, голод, страх, смерть…

Пианино

То, что моя жизнь оказалась связана с музыкой, тоже, в общем-то, косвенно связано с войной. После войны отец привез из Германии трофейный мотоцикл. Мама очень его боялась: они же все – демобилизованные – очень лихие приехали, а отец мог и выпивший сесть за руль, и ездил очень быстро. И она поспешила мотоцикл сменить на пианино и отдала меня заниматься музыкой. Тогда с деньгами было туго, поэтому практиковался такой «натуральный обмен». Помню тех больших матросов, которые несли мое пианино – старую немецкую прямострунку орехового дерева с медными канделябрами, как ребенка на руках. А поскольку пианино было выменяно именно по моей просьбе, то мне сказали: изволь заниматься. И я честно отучилась: сначала в музыкальной школе, потом – в музучилище. И так моя жизнь оказалась целиком связанной с музыкой.

Семейные реликвии

Что осталось в нашей семье в память о тех военных годах? Несколько фотографий отца, сделанных в Берлине на поверженном Рейхстаге. Открыточка, которую отец прислал с фронта: на открытке изображен мальчик, который поймал «языка». Награды: ордена и медали. А еще – часы, которые советским офицерам в Германии после войны дарили союзники. Надпись на обороте часов: «Геройскому народу СССР Рошен Уор Релиф. США». Наверное, это обычная штамповка – но нам, неизбалованным советским детям, они казались какими-то ужасно ценными и дорогими. Стрелки и цифры были покрыты фосфором и светились в темноте.

Вместо заключения

Как бы ни было трудно в те годы, но война и послевоенные испытания закалили нас, сделали стойкими, приспособленными к любым условиям жизни, научили добиваться своей цели, а главное – воспитали в глубочайшей вере в несокрушимость нашей Родины, ее способность сплотить людей и преодолеть самые неимоверные сложности.