Ольга Фокина и Инга Чурбанова: не соперницы

6 марта в Музее-квартире В. И. Белова в Вологде прошла встреча с династией поэтов – Ольгой Фокиной и ее дочерью Ингой Чурбановой. Камерный литературный вечер, носивший название «Дочки-матери», проходил в преддверии 8 Марта, еще до введения норм самоизоляции, и потому гостиная музея-квартиры с трудом смогла вместить всех пришедших послушать самых известных вологодских женщин-поэтов.

Тем же, кто не смог посетить мероприятие лично, журнал «Сфера» представляет возможность побывать на встрече заочно: мы расшифровали слово в слово всё, о чем говорили Ольга Александровна и Инга Александровна. Это диалог мамы и дочери – и двух поэтов-единомышленников. И, конечно, это диалог с хозяином квартиры, где проходила встреча – с Василием Беловым…

Инга Чурбанова: Это особенный дом (речь идет о доме по адресу: ул. Октябрьская, 10, где жили многие известные вологодские литераторы, где жил Василий Белов и где до сих пор живет Ольга Фокина – прим. ред.). Если бы здесь еще жил Александр Романов, чья квартира находилась в соседнем доме, то здесь было бы настоящее писательское гнездо. Этот дом овеян духом литературы и искусства.

Ольга Фокина: Наша встреча почти совпадает с годовщиной маминой смерти – 34 года назад, 2 марта, мама умерла. Маму моей мамы звали Екатерина Михайловна – этим летом я отыскала ее фотографию. В прежние времена не фотографировались – я сфотографировала бабушку лишь в 1962-м, ей было уже 90 лет, она была слепая. Снимок забрал мамин брат, и я нашла ее у двоюродной сестры много лет спустя, вымолила себе и увезла в Вологду. Мы снимок увеличили, и теперь у нас пять поколений женских – бабушка, мама, я, моя дочка Инга и ее дочка Дина. Всегда вспоминаю картину Джанны Тутунджан – только нас уже больше. Без матерей нет дочек, без дочек нет матерей.

Женские лица – это абсолютно моя аудитория. Я всю жизнь воспеваю женское начало, причем женщину-крестьянку. Потому что мама – крестьянка, и я сама никогда не мечтала быть принцессой или царевной, как сейчас внуки. Самая большая мечта у меня была – сделать маму счастливой. Настолько ей трудно было поднимать нас, пятерых детей, во время войны. Младшему брату исполнился всего один месяц, а самому старшему – 14 лет. У меня было четыре брата, я единственная девочка в семье, но никакого особенного внимания мне не уделялось, хоть я и была, как это называли, «одинашечка». Воспитывали меня как парня, я должна была и топором владеть, и дров принести, и травы нажать и корове принести, и чем тяжелее, тем лучше. Никто и не думал о том, чтобы меня поберечь – считалось: чем больше нагрузка, тем ценнее девочка вырастет, и я благодарна такому крестьянскому воспитанию.

Помню, ночевала у нас мамина сестра – тетушка Лиза. Вот встали мы утром, позавтракали, мама пошла на работу, а я перед школой собрала всё со стола, убрала, потом веничек взяла – пошла подметать. Тетка удивлялась: «Как это у тебя, Клавдия, девка-то веник взяла и пошла подметать – никто ведь не заставляет». Мы были так приучены: у меня – свои обязанности, у братьев – другие. Правда, меня очень подводило здоровье, я болела часто – несколько раз было воспаление легких, и мама говорила: «Наверное, мне, девка, тебя не вырастить, наверное, ты по ошибке у меня родилась девочкой, ведь всё парни были». А я не хотела умирать, сдаваться не хотела. Все спать лягут – майским вечером прохладно, но я выхожу на улицу, протягиваю веревку от одного кола огорода через улицу до другого и бегаю, упражняюсь, перепрыгиваю через веревку, чтобы никто не видел. Легкие были не очень – задыхаюсь, но тренируюсь. И как-то я выпуталась, выросла. И сейчас осталась только я и мой младший брат Володя. Он на шесть лет меня младше, сейчас «возглавляет» нашу деревню, держит пчел. Прибирает нашу усадьбу, которая после мамы осталась, траву косит, стог мечет. Деревня у нас еще живет, и каждое лето всей семьей туда ездим.

Может быть, вологжанам бывает обидно, что у меня все про деревню – не про город, но понимаете: чем душа уязвлена с детства, тем она и будет жить до конца жизни. Дети мои уже не колхозники, не крестьяне, внуки тем более. Тем не менее, то, что они хотя бы не брезгуют деревенскими делами и стараются что-то вырастить – уже хорошо. По крайней мере, я всегда луковку и картошку привожу архангельскую. Понимаете, луковка со своего огорода бывает слаще всякого трюфеля. Это очень дорого.

Традиционно спрашивают, почему я стала писать. Я считаю, заряд дала мать, она хорошо училась, окончила четыре класса церковно-приходской школы, всегда с большим почтением рассказывала о своей учительнице. Александра Георгиевна уговаривала маминых родителей, чтобы девочку оставили учиться дальше. Но в те времена в крестьянской семье, конечно, было не до учебы, сказали, что девке этого хватит. Мама до самой смерти помнила стихи, которые в школе учила, – я записала на магнитофон ее голос буквально за два месяца до смерти.

Наша семья очень любила книги, все мои братья и я научились читать еще до школы. Я в школу пришла уже хорошо читающим человеком – сказки Пушкина наизусть знала. Стихи начала сочинять с класса 3-4-го. С братом Валентином мы завели себе «журнальчики» – тетрадку разрежем надвое и пишем там, сочиняем, загадки, пословицы записываем. Брат лучше рисовал, я лучше сочиняла. Так мы оба развивались. Потом бороним мы летом колхозное поле верхом на лошади. Подружка спрашивает: «Кем ты мечтаешь быть?» Лучшими профессиями мы в школе считали учителя и медика – это у нас высшая интеллигенция была. В медицину, конечно, меня не тянуло, а учителей я любила, особенно по литературе. Но я так подружке говорила: «Учителем, конечно, хорошо быть, но каждый год ученикам нужно повторять одно и то же. А вот писателем бы стать – всё время можно что-то новое выдумывать». И всё, как в сказке, у меня сбылось. Я считаю, у меня счастливая литературная биография.

Моя дочка, года два или три ей было, скачет на диване и говорит: «Вот это да, звенит вода!» И дальше прыг-прыг. – «Давай просыпаться, надо купаться!». Помню еще, стоит на окне четырёхлетняя Инга, смотрит на улицу и спрашивает: «Почему ты меня Ингой назвала?» – Я говорю: «А что тебе не нравится? Как бы ты хотела?» – «Машей». – Я говорю: «Ну, Инга, у тебя кошка Машка». – А она: «Но ты понимаешь: Мария – это как будто вдалеке молния сверкнула». В четыре года мыслила такими категориями, и я уже поняла: со мной рядом нечто. Но я не хотела, чтобы этот человек шел в литературу. Она тянулась к музыке, приходила в гости к Медведским, там у них фортепиано стояло – от него не отходила. Мне говорили: «Оля, отдайте на музыку человека». У нас фортепиано не было, папа, правда, слухач-баянист был. Но пришлось – в шесть лет мы купили фортепиано. Съездили, вместе выбрали, какое понравилось, – без всякого мастера. Привезли нам его, занесли на третий этаж, поставили в квартиру. Ребенок походил, посмотрел на него и заплакал, говорит: «На скрипочку хочу». Она уже хорошо училась в Первой музыкальной школе, делала успехи, но тайно от всех своих учителей сходила и записалась в Четвертую музыкальную школу на виолончель. Но литература все равно ее перетянула. Папа Александр Чурбанов у нас писатель, окончивший литинститут, член Союза писателей, я пишущий человек, брат мой Валентин писатель-любитель. Литература перетянула...

Инга Чурбанова: К вопросу об имени. Когда я уже взрослая стала, подумала, не окреститься ли мне. У нас семья была атеистическая, хотя мама все время рассказывала, что ей в детстве приснился сон, где тучки сложились на небе, и там было написано «Бог есть. Он придет». Я «побегивала» тайно на службы, когда еще училась в школе. Потом решила: «Надо креститься», – и обнаружила, что в мой день рождения – Марфа и Мария. Крестилась как Мария. Это о совпадениях, которые возникают неизвестно откуда.

У нас в семье тоже самое главное было – порадовать маму. Папа от нас рано уехал, не потому, что родители поссорились, а потому что два творческих человека в одной семье трудно уживаются, особенно если у женщины творчество получается ярче и успешнее. Отец уехал в длительную командировку и остался жить у родителей, они были уже старенькие. Выполнял долг старшего сына.

Если говорить начистоту, как и у Ольги Александровны, у нас в семье был культ матери. И я тоже старалась радовать маму. Как можно было это сделать? Хорошо учиться. Я хорошо училась, золотую медаль получила – отдала, до сих пор у мамы лежит. Мама музыку любила – мы всегда пели. Мама пела на ночь народные песни, мы с братом то подпевали, то подвывали, то подплакивали. Это были песни самые душераздирающие – про одиночество, про несчастную любовь, про смерть. Еще у нас было много пластинок, в том числе пластинка с песнями на стихи Исаковского, музыка военных лет – такие мелодии, которые не оставляют равнодушным: маленькая то плачешь, то пляшешь. А отец, когда брал баян – он был музыкант-любитель, «слухач» – перед зеркалом сядет и начнет играть «Прощайте, скалистые горы», то куда ты тут денешься от музыки? Я всю жизнь старалась куда-нибудь деться от литературы, но не от музыки. Окончила музыкальное училище, хотела в консерваторию на теоретическое отделение, но направление было на фортепианное. Нужно было подождать год, чтобы поступать. И я подумала, а не проучиться ли мне этот год на филфаке. Приехала, написала сочинение, и меня взяли.

В тот самый год как-то я встретила в книжном магазине Мориса Бонфельда, он и говорит: «Ты с ума сошла, ты что, стихи не можешь писать, занимаясь музыкой? Немедленно переводись на музпед, ты закапываешь себя!». Но я так и «сошла с ума» – осталась на филфаке, потом поступила в аспирантуру, защитила диссертацию и тем хотела тоже маме понравиться, но, по-моему, диссертации мои ее мало радовали, потому что это всё «суха теория, мой друг, а древо жизни пышно зеленеет». И мое древо жизни действительно зеленело пышно – я была не очень послушной дочкой, хотя формально выглядела послушной. Ольга Александровна постоянно думала, что я собьюсь с пути, если буду ярко одеваться и краситься, поэтому она меня всегда учила жить в скромности, пребывать в аскетизме. Часто из-за этого возникали курьезные ситуации – вплоть до того, что однажды однокурсница спросила меня: «Почему ты так одеваешься – всё время в сером, в черном? Ты принца ждешь? Ты специально?» Решили, что я имею возможность одеваться гораздо лучше, но специально этого не делаю, чтобы злить однокурсниц. А у нас была установка домашняя: не в красоте дело, нужно жить духом, а не плотью. Я защитила диссертацию по венку сонетов и надеялась, что моя учительская, преподавательская судьба, которую Ольга Александровна для себя присматривала и, в конце концов, отвергла, будет счастливой, но преподавала я недолго. Много разных причин, но вообще считаю, что сейчас в университете остались самые прочные и самые уважаемые люди, которые любят не только литературу, но и преподавательский труд.

Я всё время старалась делать так, чтобы мамино и папино литературное дело в наше трудное время оставалось уважаемым, востребованным и популяризируемым. Мама свою крестьянскую, родительскую линию прославляла, а я – родительскую литературную. Я в крестьянстве намного меньше понимаю, и мне остается одно: чтобы укрепить и эту линию – самой вернуться вместе с литературой в крестьянство, в деревню. Поколение наших отцов и матерей из деревни уехало, чтобы говорить о крестьянах, а нашему поколению нужно вернуться обратно для того, чтобы оставленные земли поддержать. И каждое лето я свое «помещичье» хозяйство стараюсь вести.

Как еще я маму порадовала, надеюсь. Из Архангельска нам к 100-летию писателя Федора Абрамова передали диск «Я с Абрамовым не был знаком», созданный по инициативе сестер Любимовых. У Ольги Александровны с Абрамовым были дружеские отношения, у меня – читательские. Это мой любимый северный писатель – не в этих стенах будет сказано, Василий Иванович, вас тоже люблю. На этом диске есть песня на стихи Ольги Александровны – «Поминальная Федору Абрамову» – и есть песня на мои стихи – «Колыбельная новобрачным». Надеюсь, тот факт, что моя песня оказалось на одном диске с песней Ольги Александровны, ее порадовал.

Ольга Фокина: Инга Александровна, мы не соперницы, мы единомышленницы.

Инга Чурбанова: Тут, конечно, смешно быть соперницами.

Ольга Фокина: Она, конечно, не хочет быть в моем русле – первую книжку свою назвала «Другие песни»…

Инга Чурбанова: Моя первая книжка называлась «Блёсны», а «Другие песни» – это не противоречие тебе, это мысли совсем по другому поводу. Я думаю, здесь никакого нарочитого желания быть другой – я просто не могу быть такой же – я не в деревне рождена, не в деревне выращена, я ее люблю, но другой любовью.

Ольга Фокина: Она все-таки в значительной степени папа, а не я. А это другие эмоции, другой отклик, другое отношение к обществу, они с братом меня называют пещерной…

Инга Чурбанова: Вот, кажется, начинается конфликт, но речь о другом. Ещё в детстве у нас с братом проснулся интерес к психологии, и мы выяснили, что есть два основных психотипа – интровертный и экстравертный: «пещерный» и «стадный». И Ольга Александровна очень радовалась тому, что она – пещерная, а я – стадная. Ольга Александровна – интроверт, я же, по всей видимости, ближе к папе – экстраверт. Но если все будут интроверты, кто же вас, интровертов, популяризировать будет? Знаете, наступает такой момент, когда наше поколение должно отдать дань заботе старших. И теперь я могу как-то заслужить, так сказать, прощение за то, что вы мною занимались, отнимая время от творчества.

Ольга Фокина: Вот тут можно рассказать о литературных связях и о детстве Инги. Бабушек и нянюшек не было, и я растила детей без детских садов – сама. Инга, правда, очень хотела в садик, и я уступила ее просьбам. Мы сдали анализы, пришли в сад, и нам говорят: «Будете, мамочка, еще три дня носить анализы в санэпидемстанцию». Я спросила, в чем дело. И мне отвечают: «Всё так, но вдруг вы нам собственные анализы принесли». Такое недоверие нам выказали – я оскорбилась до глубины души. Махнули мы рукой и не пошли в садик.

Тогда пришлось мне Ингу с собой везде брать, а потом и брата ее. Едем мы на Съезд писателей, нас Юрий Нагибин встречает у автобуса, помещает в гостиницу, а иногда и в общежитие Литинститута. Поехала я Государственную премию получать – оба ребенка со мной, поехала выступать перед Съездом писателей – Инге еще четыре года не исполнилось – взяла с собой, папа не остался с ребенком, хотел поработать. Приехали в Москву, пришли выступать в колонный зал Дома союзов – Роберт Рождественский огромный стоит там, подает ей свою большую лапу и говорит: «Здорово, старуха». – «Я не старуха», – тут же сказала Инга. Так они и познакомились. Ляшкевич, организатор бюро пропаганды, спрашивает: «Ты что с ребенком-то приехала?» А я ему отвечаю: «А что? Я всегда с ней хожу, выступаем вместе. Она буквы уже знает – я ей газету «Литературная Россия» дам – пусть сидит читает».

Когда мы полетели в Италию, Роберт Рождественский с нами был в самолете – с женой и с Расулом Гамзатовым. Спрашивает: «Как моя старуха поживает?» – Я отвечаю: «Растет, развивается, расцветает». У него с собой было немного сборников – переводчик наш Веселицкий умолял подарить один, а он и говорит: «Нет, я лучше своей старухе подарю». И подарил, подписал – есть у Инги книга Рождественского. Есть еще и книга Андрея Дементьева. Я донесла ему, что она в его портрет влюблена была малышкой, по телевизору, как увидит, смущается. Рассказала я Андрею, что есть у меня вот такая голубушка, и он ей тоже подписал книгу. Она с литераторами знакома с малых лет.

Инга Чурбанова: Самый главный литературный институт для меня – Коктебель. С детства помню Дом писателя в Крыму – там было, наверное, самое яркое литературное сообщество, которое мне удалось «зацепить». Многие были «из другого лагеря»… Были живы Друнина, Каплер, Аникст. Были на виду Искандер, Жуховицкий, Приставкин, Петелин. Компания возобновлялась каждый сезон, устраивались замечательные литературные вечера, работала великолепная библиотека с книгами, собираемыми еще с волошинских времен. Но главное – что уж тут говорить – была Вологодская писательская организация, которую я помню тоже с младенчества. Василий Белов, Александр Романов, Виктор Коротаев, Роберт Балакшин, Василий Оботуров… Всегда было ощущение, что у тебя есть семья. Я уже перестала скрывать, что знала Рубцова – раньше было стыдно говорить, сколько мне лет – даже на похоронах его была. Помню и его, и Дербину, которая мне книжку про пингвинов подарила.

Инга Чурбанова:

Хочу купить кусок лесов

С черникой, мхами, елками,
Со сном болот и криком сов,

И логовами-волками,
Со стоном первых журавлей

На клюквенных проталинах
И со шмелем, что, ошалев,

Летит цветы ужаливать,
И чтоб ручей в реку гоним,

Бежал почаще сговором,
Чтобы клады, яды и огни,

И муравьи и комары –
Всё поместилось в том куске

Нерубленном, негубленном.
А жизнь висит на волоске,

А лес стоит не купленный.

Это трагическое и ироническое стихотворение, потому что, как выясняется, лес-то давным-давно куплен, а наши колхозники-бедняги не могут себе елку срубить без того, чтобы не заплатить штраф. У меня много таких стихотворений, и лейтмотив этих вещей один: «Пой, соловей, ты не знаешь, что лес уже продан». Это почти про нас: птицы думают, что всё так, как было, а на самом деле они уже в опасности – того и гляди, петь им будет негде. И я думаю, мои ровесницы и ровесники, мы должны жить там, где наша земля и леса, по крайней мере, там бывать. Хочу создать деревню на этом купленном или некупленном куске лесов, где будут жить духовно родственные люди. Это такая фантазия, утопия, тем не менее, не помечтаешь, так и не порадуешься.

Ольга Фокина: Я хочу сказать спасибо этой квартире и Василию Ивановичу Белову, может быть, он нас слышит. Потому что Василий Иваныч в вологодской литературе лично для нашего поколения был первопроходцем. Например, в Коктебель я поехала только после того, как Ольга Сергеевна Белова мне рассказала об их путешествии. Это очень здорово, когда кто-то первую тропиночку для тебя протоптал. Прости, Василий Иваныч, что гостим без спросу у хозяина, но сердечное спасибо за то, что эта квартира собирает нас воедино. 

Подготовили Елена Легчанова, Ирина Сорокина, Юлия Шутова

Редакция благодарит Музей-квартиру Белова за предоставленную аудиозапись