Ирина Балашова: «В искусстве главные – художники, а мы, искусствоведы, идем за ними»

Светлана Гришина

Первыми слушателями ее «лекций» были… куклы: посадив их перед собой, маленькая Ира, увлеченно жестикулируя, объясняла им смысл своих любимых картин. Потом была художественная школа, Ленинградский институт живописи, скульптуры и архитектуры им. И.Е. Репина и работа в Вологодской картинной галерее, которая продолжается уже больше 40 лет: в «картинку» Ирина Балашова пришла сразу после школы, в 1978 году.

«Не надо думать, что искусствоведы – это те, кто рисовать не умеет, а умеет только критиковать, – Ирина Борисовна с ходу возражает расхожему мнению. – В художке все были уверены, что я продолжу «учиться на художника», и у меня, наверное, получилось бы. Но я вовремя почувствовала, что первой не стану, а сто первой быть не хочу. А вот не рассказывать об искусстве я не могла. Поэтому выбрала профессию искусствоведа и ни разу об этом не пожалела».

Начав работу с должности экскурсовода, в 1993 году Ирина Балашова возглавила Мемориальную мастерскую заслуженного художника РСФСР Александра Пантелеева, изучению творчества которого посвятила многие годы. В 2008-м стала заместителем директора ВОКГ по науке, в 2009-м защитила кандидатскую диссертацию по искусствоведению. С 2001 года она член Союза художников России, с 2017-го – действительный член Петровской академии наук и искусств. В 2021 году к перечню ее регалий прибавилось звание «Заслуженный работник культуры Вологодской области».

За годы работы в Вологодской картинной галерее Ирина Балашова построила десятки выставок, написала множество статей и несколько книг об изобразительном искусстве Вологодчины, в том числе три монографии о творчестве Александра Пантелеева. В 2020 году вышла ее книга «Этюды о художниках», в которой собраны статьи о 45 вологодских и 10 российских художниках, чьи работы экспонировались в ВОКГ с 1980 по 2019 год. Сейчас искусствовед работает над книгой «Жизнь и творчество А.В. Пантелеева».

Что значит «ведать искусством», зачем искусствовед нужен художнику, а зачем – зрителю, как «объяснить» картину – обо всём этом Ирина Борисовна рассказывает в интервью журналу «Сфера».

Интересуясь искусством, вы выбрали путь изучения, а не творчества – что повлияло на ваш выбор?

То, что я хорошо рисую, выяснилось, когда мне было лет шесть: я была в санатории в Москве, и мой рисунок вдруг признали лучшим на конкурсе. Ничего особенного в нем не было – какой-то простенький букетик, нарисованный двумя карандашами, – но маме сказали: вашу девочку обязательно надо отдать учиться. Мама вернулась в Вологду и с моими рисунками побежала в художественную школу на Каменном мосту. Там говорят: рано, приходите в 10 лет. И когда я стала там учиться, все вокруг говорили, что я буду художником, и сама я тоже так думала.

Но в третьем классе я вдруг стала замечать, что ощущаю какую-то слабину в своем рисунке. Никто меня не ругал, оценки были хорошие – и всё-таки… Чувствовала, что моя подружка рядом вроде как лучше рисует. Не думать об этом я не могла. Зато история искусств как предмет нравилась мне всё больше и больше. Вёл ее у нас знаменитый Юрий Александрович Баранов – до сих пор как будто слышу его рокочущий голос. И фильмы, и фолианты, которые он нам показывал, – всё это было необыкновенно, вызывало трепет.

…Сейчас смотрю на свои детские рисунки, которые мама сохранила, и вижу, что художником я бы стала не хуже многих. Но уже тогда во мне, видимо, сидел критик. В художке уговаривали идти в художественное училище, а я решила, что окончу 10 классов и пойду в институт, а потом – работать в картинную галерею. Всё у меня было предопределено, я не металась. Кто повлиял на этот выбор? Ну, наверное, тот художник в Москве, который проводил конкурс. И мама, которая трепетно относилась к движениям моей души.

Как бы вы определили суть искусствоведения? Какая сверхзадача стоит перед человеком, который «ведает искусством»?

Я как-то посчитала, что в этой профессии надо владеть где-то десятью разными специальностями. Искусствоведение – это наука, а искусствовед – ученый, занятый исследованиями. Но ему нужно уметь провести экскурсию, а тут уже надо быть и актером, и педагогом, и методистом. Помимо научных статей для сборников, которые никто, кроме ученых, читать не будет, нужно писать статьи для СМИ, а это должно быть увлекательно, то есть надо быть еще журналистом и писателем. Когда общаешься с художником, чтобы его разговорить, надо быть психологом и дипломатом: спросишь или скажешь что-нибудь не то, он закроется и ничего не расскажет – как тогда готовить его выставку?..

Сначала я была экскурсоводом и организатором экскурсий – на это ушло 15 лет моей жизни. В академии нас учили писать критические статьи, но всему остальному надо было учиться самостоятельно. Вообще профессия искусствоведа требует учиться постоянно – каждый день что-то новое читаешь, смотришь. Надо всё время себя «питать», иначе тебе нечего будет сказать зрителю. Художники ведь не все еще великие, не про всех горы книг написаны – нигде не вычитаешь, чтобы запомнить и повторить. Искусствовед не может состояться сразу – ему нужен опыт, багаж переживаний и впечатлений, кругозор и то, что называют насмотренностью.

Как строится диалог с художником, выставку которого вы готовите? Бывает ли так, что он не согласен с вашей трактовкой своего творчества?

Построить выставку может любой профессионал, но когда делаешь «головой» – это одно, а когда «сердцем» – совсем другое. Надо, чтобы тебе нравилось, чтобы ты горел, а для этого художника надо полюбить как творческую личность. А когда он видит, что его понимают, то он все рассказывает. Когда художник говорит: хочу, чтобы вы написали обо мне статью, значит, он уже знает твое мнение о нем. Меня как автора знали, потому что тогда газеты активно печатали наши статьи об искусстве. Куратора выставки мы выбираем, чтобы он нравился художнику. Джанна Тутунджан однажды сама просила меня курировать выставку ее мужа, художника Николая Баскакова к его 80-летию. Я тогда писала диссертацию, времени совсем не было, но я не могла ей отказать.

Когда работаешь с художником, надо им проникнуться. Вот как актер играет роль? Он же должен, по сути дела, чужую жизнь прожить, стать другим человеком, «поменять группу крови». Поэтому я прихожу в мастерскую и говорю: показывайте всё, вплоть до юношеских работ. (При этом считаю, что на выставке надо показывать только лучшее: слабые работы есть у всех, и художники сами об этом знают, но не все искусствоведы так делают.) И дальше я просто сижу, слушаю, как художник о себе рассказывает. Коллеги смеются: «Как это они тебе всё выкладывают? Прямо как на исповеди!» А у меня никакого секрета нет: просто я отношусь к ним с теплотой и любовью, прихожу с открытым сердцем.

Что говорит о художнике его мастерская?

Мастерская – это «лицо» художника. Это словно ожившая картина, в которую мы вошли и сидим там, чай пьем. В мастерской обязательно надо побывать, когда готовишь выставку, если художник из другого города – едешь к нему. Я много у кого бывала, и все мастерские разные. Например, у Николая Ивановича Мишусты – ателье современного художника, а у Владимира Николаевича Корбакова была такая волшебная пещера, одна из редких потрясающих мастерских. Александр Васильевич Пантелеев создавал декорации к спектаклям и мастерскую выстраивал под стать своей живописи.

Вы написали множество статей о вологодских художниках, а творчеству Пантелеева посвятили три монографии. Это определило ваши взгляды на искусство?

Конечно, Пантелеев – это мои университеты. Я окончила академию в 1987 году, но мы с 84-го активно с ним общались. Он меня «построил» как искусствоведа, если бы не он, я была бы другой. Я люблю не только изобразительное искусство, но и скульптуру, и архитектуру. В академии писала диплом о жилой архитектуре Вологодской области конца XVIII – XIX века: все эти тотемские, устюженские, устюжские домики хорошо знаю и помню. Любовь к архитектуре позволила мне лучше понять живопись Пантелеева: его полотна отличает структурность, выстроенность.

Как личность, как очень талантливый художник и разносторонний человек, он во многом определил мое развитие. Все разговоры с ним я записывала – с самого начала понимала, с кем я общаюсь. Это мне очень помогло при написании диссертации. Пересматривая эти записи, вижу, что то, что я считала своим мнением, на самом деле было внушено мне им.

Общение с кем еще вам запомнилось?

Мне со всеми было интересно. И Джанна Таджатовна Тутунджан, и Георгий Васильевич Калинин, и Генрих Алексеевич Асафов – благодарю судьбу за общение со всеми нашими великими мастерами. И я тоже записывала все свои наблюдения, все наши разговоры. У меня специальная тетрадка была заведена – «Встречи с художниками». Такого-то числа была в мастерской у Валерия Страхова, у него на мольберте стояла такая-то картина... Можно сказать, это наши Леонардо да Винчи. Жаль, что за Леонардо никто не записывал – художников было много, а искусствоведов еще не было. Джорджо Вазари, который считается первым историком искусства, появился позже, но он в основном байки собирал, и не все они достоверны. А нам надо записывать всё – и интересные обороты речи, и бытовые факты – это потом обязательно пригодится. Ведь что такое искусствоведение? Это же не общие фразы: прошла такая-то выставка, такой-то художник показал такие-то картины. А что было дó выставки? Как мастер пришел к тому, что он создал? С кем он общался? С кем дружил, а с кем нет? Как работал над каждой картиной? Кому-то всё это покажется незначительными подробностями, но именно из этого и складывается в итоге история искусства. Главные в ней – художники, а мы, искусствоведы, идем за ними.

Почему важно, чтобы между художником и его зрителем, реальным или потенциальным, был посредник в лице искусствоведа?

Искусствовед, обладая знаниями и опытом восприятия искусства, видит больше и может перевести это всё это на язык простого зрителя. У меня есть книга «Художник. Критик. Зритель», где я как раз доказываю, что искусствовед необходим. Некоторые художники говорят: не надо ничего про меня объяснять! Но не всякий зритель готов понимать искусство. Абрам Наумович Бам, наш прекрасный фотохудожник, и то говорил: смотришь картину на выставке – и ничего не понятно, а послушаешь экскурсовода – и начинаешь видеть то, чего раньше не видел. Но, конечно, всё до конца объяснить нельзя, да и не надо, ведь искусство – это всегда тайна.

Кстати, Пантелеев был первый наш художник, который по-настоящему ценил труд искусствоведа. Он понимал, насколько это нужная профессия, и сразу, как приехал в Вологду из Уфы, пошел в картинную галерею, со всеми познакомился. Он жил здесь с 1976 года, все сотрудники галереи тогда были молодые – и Любовь Соснина, и Марина Вороно, и Галина Дементьева, и Владимир Воропанов – и все так или иначе у него учились.

Вы говорили, что раньше много писали об искусстве для газет – почему, на ваш взгляд, сейчас эта тема мало интересует СМИ?

Зритель был другой. Не было интернета, но люди много читали, стремились к развитию, и уровень эрудиции был намного выше. В художественных музеях спокойно показывали обнаженную натуру, и дети нормально реагировали. А сейчас, когда они чего только не насмотрелись по телевизору и в интернете – и секса, и мордобоя – вдруг спохватились: пишем 12+, 16+. Всё можно и всё нельзя одновременно…

А какие отзывы нам писали на выставки! По этим книгам можно диссертацию защитить. Зрители спорили между собой: один напишет, а другой как будто ему возражает. Тогда трудно было высказать свое мнение публично, зато на уровне искусства копья ломались. Информация о художественной жизни была востребована: мои очерки готовы были публиковать четыре областные газеты, я для каждой писала по-разному об одном и том же – и еще в две написала бы. Материала было много, и я не повторялась, а стиль у меня легкий – работникам леспромхоза не предложишь читать академическую статью. Меня вся область знала по газетам, и я сначала стала членом Союза журналистов, а потом только Союза художников.

Вы любите путешествовать – в каких знаменитых музеях бывали?

Наверное, только в Лондонской национальной галерее не побывала – будучи в Лондоне, не добралась туда, времени не хватило. А так Лувр, Прадо, Уффици, Дрезденская галерея, Мюнхенская пинакотека – везде была. Но вологодская живопись после этого мне не стала меньше нравиться – если картина настоящая, то я это вижу. Конечно, искусствоведу очень важно побывать в ведущих музеях мира. Желание видеть, видеть и видеть – это аппетит, который никогда не пропадает. Причем не только изобразительное искусство, но и архитектуру, обычаи, страну в целом. В 2019 году, до пандемии, я успела посмотреть Индию и Мексику, как чувствовала, что надо ехать. Но при этом родная Вологда с ее тишиной и уютностью нисколько не надоедает.

Вологодская архитектура со времен вашей дипломной работы изменилась – многих зданий уже нет. Как вы смотрите на это как искусствовед?

Старинных деревянных домов очень жалко, но, наверное, патриархальную Вологду всё равно не сохранить. Больше возмущает, когда строят особняки якобы под старину, а на деле это просто безвкусица. Взять простой деревянный одноэтажный домик XIX – начала ХХ века: его строители понимали, что такое гармония пропорций, и знали, как простыми средствами достичь этой гармонии. Сейчас, видимо, другое время.

Искусствовед имеет дело не только с признанными мастерами и шедеврами. Как вы относитесь к новейшим течениям в искусстве?

Мне кажется, что в последнее время усилились процессы распада. Может быть, искусство уже сказало всё, что могло, а все попытки сказать то, чего еще никто не говорил, усиливают хаос. Кстати, Пантелеев уже видел эту тенденцию. Лично я смотреть актуальное искусство, например, не хочу. Да, есть искусствоведы, которым удается увидеть в этом нечто ценное для будущего, но я лучше останусь этаким замшелым камнем, который лежит на пути прогресса. Возможно, искушенные в искусстве люди устают от эстетики, их тошнит от настоящей красоты и хочется помойки. Но обычные-то зрители не могут воспринимать это критически – им кажется, раз это показывают в музеях, значит, это и есть искусство.

Как искусствовед чувствует, что вот это явление настоящее и достойное, а вот это подделка?

Когда появляется что-то совсем новое, идущее вразрез с общепринятыми канонами, искусствовед, имеющий богатый опыт восприятия произведений искусства, может вписать это в какую-то традицию и увидеть в этом ростки чего-то интересного. Но средний зритель как любил Айвазовского и Шишкина, так и любит. Для него ничего не меняется: картина – это зеркало, которое отражает мир, и чем точнее, тем лучше, а все эти игры – мода, попытка выглядеть современным. Надо помнить и о том, что на художнике лежит ответственность, ведь искусство не только отражает жизнь, но и программирует будущее. Поэтому, чтобы публично выражать себя в творчестве, человек должен что-то из себя представлять.

Чехов сказал про писателей: если можешь не писать – не пиши. Так и художник может быть художником, только если он никак не может не писать картины. Если может, лучше чем-то другим заняться. А я вот не могла не рассказывать об искусстве. В больнице лежала – и там рассказывала. Это я с виду простая, а как начала про шумеров – все обомлели. Не могу молчать, не могу не писать статьи и книги – везде несу знания в массы. Это мое счастье, смысл моей жизни.