Мысль и форма. Анна и Юлия Шабаевы

2021 Лето

Анна и Юлия Шабаевы – профессиональные художники-керамисты. Их отец – известный вологодский график Бронислав Шабаев, а место, с которым неразрывно связаны жизнь и творчество, – Ферапонтово. Анна работает педагогом студии керамики «Синяя птица» Центра дополнительного образования детей в Вологде. Юлия – художник фарфоровой мастерской Игоря Клименкова в Москве и доцент кафедры художественной керамики в МГХПА имени Строганова. Этот разговор – о керамике, о семье и об искусстве. Вместе и по отдельности.

«С детства жили мыслью, что растем и вырастем художниками»

Анна: Мы росли в творческой семье, и конечно, это наложило отпечаток – перед нами никогда не стояла проблема, кем быть. Сейчас спрашиваю детей, которые у меня занимаются: «Кем хотите быть?» – «Ой, мы не знаем». И так буквально до 16 лет. Им вот-вот поступать, а они не знают, пойдут на врача или на художника – для меня это странно. А у нас всегда было: художник, и всё. Мы себя больше никем не видели. Всегда перед глазами был папа, который рисовал, ездил на этюды, постоянно работал в мастерской. Создавал монументальные вещи – мозаики, чеканки, резал из дерева, и рядом – мы: подбирали то, что ему не нужно, и делали свои маленькие работы. Руки всегда были заняты, а голова всегда работала, постоянно хотелось что-то придумывать. Плюс мы были вдвоем: всегда можно обсудить идею, кто-то что-то предложил, второй добавил…

Юлия: Мы постоянно бегали к отцу в мастерскую – это был еще один мир, в котором мы себя видели с детства. И вопрос о выборе профессии действительно никогда не стоял. Мы просто с детства жили мыслью, что растем и вырастем художниками, только не задумывались о направлении. Большой отпечаток в этом плане наложила учеба в 15-м училище – сейчас это Губернаторский колледж, где мы столкнулись с декоративным народным искусством, и нам это понравилось. Почувствовали, что тяготеем к этой области. Мы занимались росписью по дереву, изучили все виды, особенно нравилась северодвинская. И это подвигло переключиться на какую-то декоративную волну.

Но не скажу, что любовь к керамике возникла сразу – всё складывалось естественно, одно за другим. Мы попали в студию к Татьяне Александровне Чистяковой и уже более профессионально соприкоснулись с глиной: узнали, что можно с ней делать, как моделировать форму, как работать с сопутствующими материалами – глазурями, красками. И потом поступили в Строгановку, выбрав керамику. Уезжать, отрываясь от родителей и дома, было страшно. А сейчас мне кажется, всё очень взаимосвязано: Вологда, родители, дом на Цыпиной горе и выбранная нами профессия.

Анна: Мы приходили в студию к Татьяне Александровне, и мне так нравился там запах глины и нагретых печей. Нас учили работать с материалом, и меня всё удивляло – например, то, что вещь можно не долепить, завернуть в пакет и вернуться к ней через неделю – и это один небольшой секрет из многих. Для нас Татьяна Александровна была таким большим волшебником. Руки у нее были необыкновенные: казалось, что у нее все так невероятно легко получается – готовое изделие словно из какой-то машинки выходит. И рассказывала она нам всё, совершенно не напрягаясь. Хотя сейчас, работая с детьми, я понимаю, какая это нагрузка – фокус твоего внимания никогда должен не замутняться. Поражала и магия обжига – покрыли глазурью что-то тусклое, невзрачное, а получили блестящее, красивое произведение – для детской головы это что-то невероятное. Я сейчас вижу те же эмоции у ребят в «Синей птице» – они порой не узнают свою работу после обжига.

«Это очень тяжело!»

Анна: Наш старший брат Матвей тоже решил стать художником и уехал поступать в Ярославское училище, что мы, конечно, восприняли очень серьезно: брат пошел по папиным стопам. А папа, кстати, был категорически против, чтоб мы были художниками. С судьбой Матвея он еще согласился, но нас пытался серьёзно отговаривать. И эти слова я помню очень хорошо, они звучат как сейчас. Он говорил: «Это очень тяжело!». Мы были маленькие и, конечно, отвечали: «Но это же так интересно!» – «Да, интересно. Но это очень тяжело…» Сейчас я его понимаю. Это только со стороны кажется, вот сел художник за мольберт и вдохновенно пишет там букет сирени… Искусствовед Татьяна Черниговская на своих лекциях рассказывала о процессах, которые происходят в мозге во время творческого сеанса – там же всё зашкаливает просто, эмоциональная перегрузка колоссальная! И я не скажу, что сам процесс – это удовольствие. Это страшные муки. Но когда ты видишь результат, и если он хоть чуть-чуть – на сто процентов никогда – совпадает с твоим ожиданием, тут ты уже испытываешь удовлетворение.

Знаете, в институте нас называли «два паровоза», мы учились с большим интересом, стремились ухватить всё. На всех заданиях выкладывались до предела. И я думаю, это папина черта. Он действительно был, как локомотив – пёр всегда мощно вперед. Сейчас я оглядываюсь – человек получил прекрасное образование – Ярославское училище, Суриковский институт, создал семью и воспитал троих детей, все они хотели стать художниками и стали. Построил дом, а ему было уже за 50, когда мы купили дом на Цыпиной горе, все там отремонтировал, посадил яблоневый сад. Мы смотрим на это и понимаем, как же много он нам оставил!

Спрашивают часто, как вас воспитывали? Нас воспитывали только собственным примером. Папа всегда трудился, и мы всё время ему помогали, хотя он никогда не просил. И он никогда не учил нас рисовать. Вот перед институтом готовились, ходили с ним на этюды – просто смотрю, как он пишет. Да, иногда там подскажет, какие-то секреты раскроет – я их запомнила очень хорошо и делюсь этим сейчас с детьми. И конечно, надо отдать должное нашей маме, ее великому терпению, потому что иметь мужа-художника, сына-художника, двух девочек-художников с их сложными характерами… Ведь всем нам иногда нужно одиночество: где-то про кого-то забыть, уединиться и размышлять.

«Если есть желание, студент может получить всё – как тогда, так и сейчас»

Анна: Конечно, поступать в Москву, в Строгановку, было страшно. Помню даже момент, когда серьезно думали: может, не поедем никуда. Мы были очень застенчивые, ни с кем не разговаривали, только друг с дружкой, да и то все удивлялись: как они так общаются – какими-то звуками, переглядками, могли полслова сказать, и всё обеим было ясно. Нас было не слышно и не видно – два человека зашкаливающей скромности, абсолютно одинаковых. Нас никто никогда не различал, у нас было одно имя на двоих – Сестры либо Двойняшки.

В тот момент на поступлении настояла мама: она хотела, чтобы все ее дети получили высшее образование. Папа был не так категоричен, может быть, потому что в 90-е учить двух девочек в Москве было, конечно, дорого. Но в столице уже окончил Суриковский институт брат, оставшийся там жить, то есть мы были не совсем одни. Поступили. Информацию просто глотали, нам хотелось узнать всё. Окружали нас в Строгановке в основном москвичи, приезжих было мало. Им хотелось погулять, насладиться молодостью – производство, как правило, все прогуливали. А мы всегда приходили, работали. Многие на нас ориентировались: если Шабаевы еще не начали делать задание, значит, можно еще погулять. Но, несмотря на то, что нам всё нравилось, мне в Москве было очень тяжело. Я каждый год считала: еще пять лет – и домой, еще четыре года – и домой, еще три – и домой. В итоге я прожила в Москве 13 лет. После вуза мы поступили в аспирантуру, параллельно работали – брались за всё и очень многому научились. И однажды нам подвернулся заказ, за который мы получили хорошие деньги. И я сказала себе: вот он, шанс вернуться в Вологду и всё себе здесь оборудовать. Я всегда мечтала иметь собственную мастерскую, свои печки – свое царство. Мы вступили в Союз художников, и нас вписали в мастерскую к папе.

Юлия: Так сложилось, что почти сразу после окончания Строгановки меня пригласили там преподавать. Сначала на общественных началах – я не получала зарплаты, потом мне дали часы, я официально стала мастером, потом преподавателем, мне это нравилось и нравится всё больше. Но на самом деле я еще живу с мыслью – я даже убрала бы слово «еще» – что я вернусь в Вологду. Тогда, в момент выбора, были метания, а сейчас это просто мысль в моей голове, которую я не выкину никогда.

Я не могу сказать, что в Строгановке многое изменилось. Дисциплины остались те же, многие преподаватели, у которых я училась, теперь мои коллеги. Конечно, появились другие технологии: 3D-проектирование, 3D-печать. На мой взгляд, студенты сейчас другие – они меньше наблюдают, они чаще в телефоне, и даже когда путешествуют, меньше смотрят в окно, чем смотрели мы. Мне кажется, стало меньше искреннего отношения к искусству в целом, всегда есть какое-то подглядывание, желание сделать вещь актуальную, может быть, коммерческую. А так, не думаю, что многое изменилось. Если есть желание, студент может получить всё – как тогда, так и сейчас.

«Отсюда виднее»

Анна: Обустраиваясь здесь в мастерской, мы с Юлей закупили печки, необходимые материалы, сделали печное отделение, разложили глазури, глинки – вот это было счастье! Мне все говорили: «Аня, что ты делаешь? Ты покроешься плесенью как художник, тебя никто не услышит. Ты будешь одна чирикать в своём болоте». А я отшучивалась: «Какая разница, в каком болоте чирикать! Главное иметь возможность петь свою песню». У меня всегда была мечта – прийти в свою мастерскую, надеть белый халат – почему-то тогда все керамисты носили белые халаты – и что-то ваять. Ко мне порой заглядывали на разговоры, но при этом я всегда могла закрыть дверь, и всё – меня нет! Я сижу, и тишина.

Одновременно Татьяна Чистякова предложила мне работать в «Синей птице». Я еще жила в Москве, на каком-то юбилее мы с ней разговорились, и она сказала, что собирается на пенсию: «Приходи вместо меня работать. Придешь?» И я, даже не подумав, сказала: «Приду». Это потом начала соображать, что же я такое сказала. Но Татьяна Александровна всегда считала, что мы ее птенцы. Как я могла отказать своему учителю? Я уже 10 лет веду занятия в «Синей птице», и не было момента, чтобы я пожалела об этом или о том, что вернулась в Вологду. Отсюда виднее.

«Ферапонтово – это наша жизнь, наше творчество, и это наше настоящее, истинное»

Анна: Можно бесконечно рассказывать о Ферапонтово, а можно сказать в двух словах: это наше всё, в этом наша жизнь, наше творчество. И это наше настоящее, истинное. Вот я сажусь в машину и уезжаю в наш дом на Цыпиной горе. Есть у меня там место, которое я называю «край земли». Поднимаешься на самую высокую точку горы, садишься, смотришь и думаешь: идут года, ты меняешься, и в жизни у тебя может быть какой-то сумбур, а приезжаешь сюда, и вокруг только тишина и покой – из года в год, изо дня в день. И ты понимаешь: это настоящее. Я, как правило, там сижу и что-то пишу. Я называю это «письма», потому что они начинаются со слова «здравствуйте», и дальше я просто описываю, что вокруг меня происходит. Где в городе я могу написать такие вещи? Некоторые строчки из писем Юля потом взяла для своего проекта.

Мой диплом в институте был связан с Ферапонтово – он назывался «Мир озерного края». Это прямо болезнь была в хорошем смысле, когда ты чувствуешь что-то всем сердцем и хочешь это донести до других. На кафедре меня разносили в пух и прах, предлагали взять другую тему. В итоге все-таки одобрили, и сейчас работа висит в Строгановке, я смотрю на нее и понимаю, что это совсем другая жизнь, многое уже утрачено. Вот бабушка гонит коров, вот плотник Толя Буров возвращается с работы на велосипеде, вот лодочки на озере и любимый ферапонтовский мост.

А дальше эта тема пошла сама собой. Возьмите любой из моих пластов, «Май», например. Черемуха цветет, тюльпаны, трава зеленая, кусты пышные смородиновые – и вдруг снег. Или вот «Ручей» – это тоже Ферапонтово, дождливый июнь и отдельный момент, который удалось поймать. Я люблю и детям часто цитирую «Винни-Пуха». Приходит Пятачок к Винни-Пуху и говорит: «Напиши про меня песенку», – а Винни-Пух отвечает: «Ты думаешь, это так просто? Ведь вдохновение – это не то, что приходит к нам, это то, что находит нас. И всё, что мы можем сделать – это пойти туда, где нас можно найти». Вряд ли бы мои пласты появились, сиди я в мастерской. Я не знаю, что вообще можно придумать, не имея натуры, не видя природы. И детей я учу всегда как можно больше работать с натуры.

Юлия: Мне кажется, чем дальше, тем больше это влияние осознается. Я тоже замечаю, Ферапонтово, словно какой-то магнит, это место, куда мы всегда возвращаемся. Некая подпитка – и творческая, и духовная, и моральная. И я не представляю, как бы мы жили без Ферапонтово. Для меня поездки туда, как вдох, как воды напиться, поймать свежую мысль, отдохнуть. Есть некий контраст: жизнь в Москве и в Ферапонтово. Это можно сравнить с пребыванием на двух разных планетах, где по-разному устроена жизнь, по-разному думают и видят люди. И мне всегда интересно наблюдать за этим – живя в Москве, ощущать, что где-то есть Ферапонтово, приезжая в Ферапонтово, ощущать, что Москва тоже есть.

Мы с Аней очень часто переписываемся настоящими письмами, иногда я получаю их, когда нахожусь в институте на просмотрах, на выставке современного искусства или просто иду по центру Москвы, там, где шумят машины, гремят уличные музыканты. Вдруг у меня брякает телефон, и я встаю прямо посередине улицы или медленно иду и читаю… И вот среди этого шума я вижу: «Здравствуйте, у меня здесь хорошо, несмотря на непрекращающиеся дожди, потихоньку отцветают ландыши». И это как моменты фильмов, когда герой переносится куда-то во времени, – меня выдергивает из реальности, трудности кажутся проще, проблемы становятся решаемыми. Когда я читаю такое письмо, я понимаю, что где-то есть это, и оно всегда будет, и ты моментально успокаиваешься. Мне захотелось показать это – я сделала небольшие фарфоровые телефончики и в них вставила цитаты из Аниных ферапонтовских писем, потому что знала, что люди, читая их в Москве, будут немножко шокированы – им будет это странно, дико, непонятно. Но, может быть, кого-то качнет, вырвет из московской беготни и суеты…

«Именно мысль или чувство всегда пытаешься передать в форме»

Анна: Считалось, что керамика – это пластика, это объем, это скульптуры, какие-то декоративные композиции. Может быть, в силу того, что папа был графиком, и мне она тоже очень нравится, в мою керамику переходит именно графика. Как правило, у меня двухмерные вещи – настенные пласты, именно эту форму я для себя нашла. Мне нравится работа с цветом и фактурой.

Если условно, строгановская школа – это более авангардное направление, в отличие от питерской, например, к которой принадлежала Татьяна Чистякова. Строгановцы всегда считали, что из керамики можно сделать всё, не надо ограничивать себя. Приверженцы питерской школы говорят: «Материал должен быть живым». А у меня часто спрашивают: вот ваш пласт из чего, из бетона что ли? То есть иногда материал почти полностью скрывается за счет цвета. Я могу делать что хочу. Вот нам всегда говорили: керамика не любит острых углов. А почему нет? Берешь и делаешь острый угол.

У нас был проект в Сыктывкаре – он назывался «Форма мысли». Именно какую-то мысль или чувство всегда пытаешься передать в форме. Ну, вот даешь детям тему, например, осень – они обычно что рисуют? Девушку в венке из золотых листьев или жёлтые березы – типичный зрительный образ. А хочется передать ощущение от осеннего золота вокруг, образ, основанный на чувстве. Именно об этом пласт «Гора». Вот я еду по дороге в Ферапонтово, всё в золоте, трасса, мелькают сороки. День солнечный, звонкий. Чувствую зарождение новой идеи. Но чего-то не хватает. Я приезжаю на Цыпину гору, а рядом с нами дом Юлии Коваль – дочки известного писателя, и у нее вдоль дома развешено настиранное белье, и я понимаю: вот оно! Я бегу, беру карандашик и фиксирую сюжет. И так получается вещь.

Конечно, постоянно ведется поиск композиции – у меня всегда очень много эскизов. И детей я тоже учу: всё должно быть решено в эскизе. Потому что когда маслом пишешь и замечаешь: этот серенький слишком синенький, то берешь и перекрашиваешь. А мне нужно покрасить, поставить в печку на пять часов обжига, достать, если не то, перекрасить и поставить снова, и может опять не получиться, а если третий раз пережигать, может уже лопнуть. Поэтому сначала всегда цветовой эскиз, потом цветной пробник на кусочке шамота, который ставишь в обжиг, и только потом красишь и обжигаешь саму вещь. Рекорд у меня был – девять проб для подбора одного цвета, когда я работала на проектом « ВСП-312».

«Мне не хотелось говорить ничего лишнего – хотелось говорить очень просто»

Юлия: Так получилось, что Аня больше ушла в плоскость и графические изображения, а я – в объем. Мне нравилась скульптура, пластика, но мне всегда было сложно ее покрасить. Изобразительный мотив быстро ушел из моего творчества – сначала он стал абстрактным, а потом я вообще перестала красить вещи, и они оставались чистым материалом. Может быть, именно так я подошла к фарфору. Впервые мы столкнулись с ним на третьем курсе института, но не могу сказать, что уже тогда я его полюбила – он меня не зацепил, не удивил, не увлек и не заворожил. Это было просто качественное исполнение заданий. Сам переход произошел позже, когда я получила большой самостоятельный опыт в керамике, уже окончив институт, поработав на комбинате в творческой группе, создавая произведения из шамота, фаянса и других материалов. Опять же не скажу, что я искала материал для себя, всё развивалось как-то закономерно и поступательно.

Фарфор называют одним из самых сложных в плане технологии материалов, но его эстетика, чистота, белизна подкупают, и сейчас я просто не могу его выпустить из рук. Мне не нравится небрежность, непредсказуемость, случайные эффекты, полученные в результате обжигов, мне всегда хотелось получить тот результат, который я хочу. Конечно, для этого нужна хорошая, качественная база: рабочее место, печи, гипсомодельная мастерская. Счастливый случай свел меня с маленькой фарфоровой мануфактурой Игоря Клименкова, где я сейчас работаю художником, проектирую для них многие вещи и сама же их реализую в материале. Я не знаю, как пришел минимализм. Мне просто казалось, что форма может очень многое сказать сама за себя, необязательно красить вещи и яблоко делать зеленым – достаточно показать формой, что это яблоко. Мне не хотелось говорить ничего лишнего, хотелось говорить очень просто. Может быть, фарфор мне в этом помогает.

Поезд №312

Анна: Один из последних моих крупных проектов – декоративное панно «ВСП-312», которое состоит из пяти керамических пластов. Однажды в Вологду приехал брат и спрашивает: «Ты видела на железнодорожном вокзале фотографии военно-санитарного поезда – это какой-то Тарковский просто! Сходи, посмотри, это тема!» Я сходила, увидела всё это, изучила в мельчайших подробностях – у меня волосы шевелились, мурашки бежали, настолько меня это затронуло. Я сразу же начала думать, как это можно решить. Я никогда не была сторонником таких работ, когда мы лепим санитара №1, санитара №2, они держат носилки, а на них лежит раненый с забинтованной ногой. Я и детям говорю: это литература! Если вы начинаете описывать вещь, зачем еще рисуете ее? Надо найти обобщенный образ, образ пропущенный через сердце.

Вот поезд, он несется – перед тобой только мелькание окон, стерильно-белых занавесочек, красных крестов...Композиция увиделась сразу. Я поняла, что у меня будут пять окон – пять пластов. Мне нужно было «раствориться» в этом поезде, сделать так, чтобы зритель остановился и замер, пораженный подвигом этих людей, особенно женщин. В 1941 году ВСП-312 вышел новенький с нашего ВРЗ. Это был образцово-показательный санитарный поезд, в нем было продумано всё до мелочей для удобства перевозки раненых. Наш вологодский замполит Иван Порохин говорил медсестрам: «Сделайте для раненых всё, чтобы они чувствовали себя как дома, а вы были словно их мамы и сестры». И они старались. Поэтому центральная часть моего панно – букет как символ женственности, уюта и дома. Много ли надо было этим девушкам – букетик скромный поставили, и уже красиво. Это был их дом, они его создавали и заботились о тех, кто в нем «жил».

Портрет начальника поезда – сразу на первом пласте, он как будто вытаивает из мрака и копоти. Еще пласт – с санитарочкой, которая пришла собрать яички от курочек. Кур держали в специальных ящиках под вагонами, чтобы разнообразить рацион раненых. Покорил меня и сюжет стирки белья в реке. Естественно, нельзя было обойти тему врачей – операции шли несколько суток подряд, ведь поезд забирал по 400 раненых. Я долго не могла придумать этот пласт. И как-то мы с Юлей летели на самолете – я сижу, смотрю вниз, а там облака, облака... Облака скрыли всю землю. И тут меня дернуло: придумала – на последнем пласте у меня будет только окно и задернутые белые занавески, я назову его «Идет операция». И это стало своеобразной точкой – таким молчанием, за которым понятно все. Потому что много можно говорить об этой теме, но нам никогда, никакими средствами не передать и не выразить подвиг этих людей. Я как будто сама побывала в этом поезде и пережила всё, что чувствовали те, кто был там.

«Картошина»

Юлия: Тему, которой я занимаюсь в последнее время, можно назвать «еда»: картофель, хлеб – хотя говорить об этом как о еде можно лишь условно. В каждом проекте о картошке заложена образная идея. Как появилась эта тема? Однажды я достала картофелину, выложила ее на окно и наблюдала за ней. Ростки росли, они увеличивались, трансформировались, набухали, меняли цвет, сначала были нежно-розовые, потом стали немножко лиловыми, потом позеленели. Картошина была очень красивой формы, она долго держалась, но, конечно, начала сдаваться – сжиматься и увядать. И я поняла, что все свои соки она отдала росткам. Так и появилась у меня большая «Картошина» из шамота. Можно сказать, что она посвящена матери, которая отдает свои силы детям.

Дальше был проект, который назывался «Боровок» или «Синеглазка» – семь синеньких картошин, будто торчавших из земли. Возможно, здесь нет глубокой философской идеи, но для нашей семьи процесс посадки картошки на горе был настоящим весенним ритуалом, каким-то новым началом. Заканчивались экзамены в институте, мы возвращались на каникулы, сажали картошку все вместе, засыпали ее землей и ждали. И эта работа передает ощущение надежды. Потом были «Семена» – фаянсовые картошины с росточками. Они посвящена отбору – тому, как мы хотим получить хороший результат и для этого сеем лучшее, готовим к посадке самую красивую картошку – ровненькую, с крепкими росточками. И последняя работа «Плоды труда» навеяна собранным урожаем.

«Искусство требует полной отдачи»

Анна: Совмещать работу художника и педагога оказалось непросто. Первое время я думала: везде успею. Но когда начала «вливаться» в «Синюю птицу», стала много отдавать энергии и почувствовала, что сил на творчество не хватает – после работы приходишь в мастерскую, и тебе нужно время на перенастройку, сразу переключиться на художника сложно. Часто вспоминаю слова Михаила Николаевича Шаромазова, директора Кирилло-Белозерского музея: «Мало работаете, мало!» Это здорово стимулирует. Художник должен работать как художник 24 часа в сутки. Искусство требует полной отдачи.

Если сначала я пыталась разделить: вот это мое, а там у меня «Синяя птица», то теперь я понимаю, что и «Синяя птица» – это моё. Всё стало одним целым. Педагогика для меня такой же творческий процесс. В художественной школе, в училище и даже в институте очень многие важные вещи мне были непонятны. И сейчас, осознав всё, я пытаюсь это объяснить детям, донести до них, даже если потребуется несколько попыток. И когда все получается – это счастье.

Юлия: Я согласна с Аней. Художник – он художник 24 часа. Если ты работаешь над какой-то идеей, то, конечно, думаешь о ней днем и ночью. Плюс я ежедневно в диалоге со студентами – 80% процентов моих мыслей вращаются вокруг искусства. И быт тоже немаловажен. Говорят, у художников всё запущено бывает, и это нормально. Я не сторонник таких вещей, мне кажется, домашняя атмосфера тоже способствует размышлениям об искусстве. И создать уют, определенным образом расставить предметы в личном пространстве – это постоянный творческий процесс. Хочется, чтобы всё вокруг было красиво.

«Между нами всегда невидимая связь»

Анна: Говорят, что когда в семье даже два художника – это сложно. Но нам никогда не было тяжело, мы все время черпаем идеи друг у друга. Брат рассказывает о себе и своих студентах, с Юлей у нас всегда есть «звонок другу». Я сделаю эскиз и сразу кидаю ей фото. Она – мой самый главный критик. Конечно, со многими можно советоваться, получить чье-то мнение, но к тому, что говорит она, я прислушиваюсь всегда.

Юлия: Да, мы постоянно советуемся друг с другом, порой очень подробно обсуждаем какие-то идеи, делимся впечатлениями о поездках, о том, куда сходили, что посмотрели – у нас нет закрытых тем. И конечно, это человек, который всегда тебе скажет правду о твоем произведении, при этом никто никогда не отговаривает от той или иной задумки. Мы не всегда имеем возможность, условно говоря, держаться за руки (как в композиции «Ты да я» – прим. авт.), но между нами есть невидимая связь. Это постоянное ощущение участия и присутствия – я даже не могу дать этому какое-то описание или оценку, потому что так было всегда.

Юлия Шутова, фото cultinfo, а также из личного архива Анны и Юлии Шабаевых