Ольга Фокина: «Поэзию списывать рано»

2015 Весна

Елена Легчанова

На разговор к Ольге Фокиной я – случайно, конечно,  – пришла в день памяти ее мамы. Мне показалось, я не вовремя, но Ольга Александровна заметила: «Наоборот. Мама для меня – основа основ; моя родина и мама – без них бы ничего у меня в жизни не получилось, и меня как поэта тоже не было бы». И разговор, вопреки печальной дате, получился светлым и легким.

Ольга Александровна, ваша дорога в жизни не была легкой. Военное детство, смерть отца, голод, труд… Что помогало вам не сдаться и не утратить внутреннего стержня?

Если коротко – инстинкт выживания. Пример старших. Позднее – литература. Помощь и неравнодушие окружающих. Мои корни…

О корнях. Чем была и остается для вас ваша деревня, ваша малая родина? Какой она предстает в воспоминаниях и какой она видится вам теперь?

Деревня – начало всех начал. Труд на земле священен, он кормит не только материально, но и нравственно. В труде рождаются песни, человеческие личности обретают колорит, особинку. В единении с природой человеку радостнее жить. Когда я училась в Москве, мне, выросшей на земле, всегда не хватало зелени – я приходила в парк около Кремля и ходила по траве, так по ней скучала. Нынешнее время, конечно, лишает возможности хозяйничать по-старому. Коллективное хозяйство уничтожили, а фермерское не создали – для него нужно много рук, взаимозаменяемость, а деревенские семьи сейчас маленькие. Поэтому деревня потихоньку вымирает. Сейчас на моей малой родине (деревня Артемьевская Верхнетоемского района Архангельской области – прим. авт.), как и везде, много невспаханных, незасеянных полей; местами лес подступает прямо к домам… Но для меня это все равно драгоценно. Я постоянно езжу в деревню, ее любят мои дети и внуки. Дочь Ингу я впервые привезла в деревню в трехмесячном возрасте. Побегу за земляникой – Ингу с собой, под елками ее перепеленаю, дальше иду… Сын у меня вообще в деревне родился. И они не мыслят жизни без деревни, не было ни одного лета, чтобы мы туда не приехали. Сейчас у нас там целое родовое гнездо: хозяйство младшего брата, мой домик, домик Инги. Там – наши истоки, там – поэзия. Внучата, пожив в деревне месяц, с сожалением возвращаются в городскую квартиру…

Я читала, что ваш старший брат тоже писал стихи – откуда у вас в семье тяга к литературе?

От мамы. Она с детства баюкала нас стихами Лермонтова и Пушкина, Сурикова и Плещеева – что помнила из школьной программы. Мама закончила 4 класса церковно-приходской школы – для сельской местности того времени это было очень приличное образование. До конца своих дней она писала мне и всем четверым братьям письма, держала нас в курсе событий своей жизни. Отец окончил всего полкласса, и мама, помню, смеялась, когда приходилось исправлять за ним ошибки в колхозной ведомости. Поэзия, песня у нас в семье звучали постоянно – за работой мама всегда негромко напевала. Она поощряла в нас и тягу к знаниям, напутствовала, чтобы хорошо учились, много читали. Все мы в семье были заядлыми книгочеями.

Брат Валентин был романтик, бредил литературой – из-за этого два года однажды просидел в одном классе: на уроках алгебры и геометрии под партой все время читал книжку. В шестом классе писал научно-фантастический роман, что-то выдумывал о бессмертии… Старший брат Акиндин – он всегда был для нас ориентиром – прекрасно пел, читал Маяковского. Книг не хватало, всё, что было в сельской избе-читальне и у соседей, мы перечитали. Жизнь была беднейшая, но – насыщенная: я убедилась, что когда извне ничего не дается, стараешься изобрести что-то сам. Есть такой афоризм: «Человечеством движет нужда» – наверное, суть творчества в этом же.

Как восприняли в семье то, что вы ступили на поэтическую стезю?

Братья мой выбор однозначно одобрили. А мама поначалу относилась с некоей настороженностью, недоверием. В деревне самые уважаемые профессии – медик и учитель. Мама говорила: мол, работала бы фельдшером, пользу бы людям приносила, а стишки – какой от них толк?.. Хотя сама всю жизнь со «стишками» дружила, и незадолго до смерти я специально записала ее голос на кассету, понимая, что это будет мне долгая память о ней. Там она читает стихи Пушкина, Плещеева, Некрасова: «Поздняя осень, грачи улетели, лес обнажился, поля опустели…»

Мама просто боялась отпускать меня – вдруг собьюсь с пути. Ей хотелось бы, чтоб я вышла замуж, была рядышком. Потом смирилась, приняла, а за одно стихотворение даже похвалила (за всю жизнь всего за одно!). Это было стихотворение, написанное к 50-летию нашего района: «Я на миру живу не горбясь,/Я для тебя храню поклон,/ Моя Архангельская область,/ Мой Верхне-Тоемский район./ Поклон лесам твоим и рекам,/ Твоим натруженным рукам,/ Твои нелегкие полвека – /Основа счастья на века…». На Фокинских фестивалях, проходящих раз в два года в Верхнетоемском районе Архангельской области, оно звучит всегда. Там ревниво относятся к факту моего землячества, считают своей и никому не хотят уступать.

Как девушка из глубинки попала в Литинститут?

Я жила в деревне до 14 лет, мечтала поступить в педагогическое училище, но поступила в фельдшерскую школу (по довольно прозаической, в общем-то, причине: при поступлении в педучилище нужно было привезти с собой постельное белье, а его в деревне достать было непросто: мы жили очень бедно, спали на соломенных матрасах без простыней и пододеяльников). Учась в медучилище, писала стихи. После училища меня направили на лесоучасток Ягрыш в 40 км от дома. Запомнилась дорога туда – вез меня на телеге извозчик из лесоучастка, погонявший свою лошадку беспощадными матюгами, комары заедали… Стала я заведующей медпунктом. Отработала год – и все это время писала стихи. 

Я знала о существовании Литинститута в Москве при Союзе писателей – отобрала штук десять своих стихотворений, отпечатала на серенькой бумажке с двух сторон и послала туда, ни на что, в общем-то, не надеясь. Обратный адрес указала мамин. Через некоторое время от мамы приходит бандероль – в ней журнал «Москва» с подборкой стихотворений Виктора Бокова, над подборкой надпись: «Ольге Фокиной с любовью к ее стихам». Он был в числе рецензентов, к которым попадают рукописи, присылаемые в Литинститут. Потом пришло письмо от Нины Бондаревой, секретаря приемной комиссии, с вопросом: «Читали ли вы стихи Марины Цветаевой?» (один из рецензентов усмотрел в моих стихах подражание Цветаевой). Это имя в то время было под запретом, и я, конечно, не слышала о ней. Решила честно ответить. А поскольку у Нины Александровны почерк был размашистый, я неверно прочитала фамилию и ответила: «К сожалению,  с творчеством Марины Увераевой я не знакома». В ответ быстро приходит неофициальное письмо: «Дорогая Оля,  мы поняли, что Марину Цветаеву вы не читали, раз вы не знаете ее фамилии. Приезжайте сдавать экзамены».

В Литинституте набор небольшой – чуть больше 40 человек – это и на поэзию, и на прозу, и на критику, и на драматургию, и на переводы. Конкурс огромнейший. Расчета на то, что примут, особо не было, и я маме сказала: не расстраивайся, я только Москву посмотрю – и обратно. В первый раз в жизни поехала на поезде. Единственный совет, который дал мне перед отъездом старший брат, бывший моряк Северного флота, – «будешь в метро выходить с эскалатора – ноги выше поднимай, чтоб подошвы не оторвало». С этим напутствием я и поехала в столицу. Все обошлось, подошвы остались целы. Но домой я не вернулась – поступила и 5 лет жила и училась в Москве.

Наш набор был первым с предпочтением к глубинке, что называется, «от сохи». Училась я в семинаре у Николая Сидоренко (кстати, к нему же чуть позже попал и Коля Рубцов). Довольно спокойный, даже безэмоциональный, он, однако, не мешал нам развиваться каждому в свою сторону. Мы могли посещать семинары и других руководителей – ходили к Льву Ошанину, к Евгению Долматовскому, Сергею Смирнову.

В общежитии Литинститута (кстати, сугубо мужской ареал: из семи этажей женских было всего полэтажа) меня как бывшего фельдшера попросили организовать медпункт. И на втором курсе я освободила маму от обязанности отрывать от себя лишнюю копейку, чтобы послать мне, – обеспечивала себя сама.

Как судьба привела вас, уроженку Архангельской области, в Вологду?

На самом деле сразу после Литинститута я пыталась вернуться на родину, в Архангельск, но прием оказался довольно прохладным. Не устроившись на родине, я ненадолго вернулась в Москву, участвовала в IV Всесоюзном совещании молодых писателей. Помню, первый секретарь ЦК комсомола Павлов, открывая его, с трибуны начал так: «К нам приехали: Ольга Фокина, фельдшер из Архангельской области», – и дальше стал перечислять других. Следом в центральном партийном печатном органе – газете «Правда» – на первой полосе напечатали мое большое стихотворение «Черемуха». В общем, триумф: Фокина в почете.

А за два месяца перед этим вышла моя книжка «Сыр-бор» в издательстве «Молодая гвардия» – сразу после совещания весь тираж расхватали и стали продавать уже как дефицит – из-под полы.  Меня сразу порекомендовали в члены Союза писателей; радиостанция «Юность» отправила меня в командировку в Артек, это была моя детская мечта. Я бродила у моря, поутру приходила на утес Качалова, слушала, как начинают просыпаться лагеря, горнист играет сбор… Туда же мне пришла телеграмма, что меня приняли в Союз писателей СССР. С сегодняшней точки зрения все выглядит очень сказочно – но моя судьба и вправду похожа на судьбу Золушки.

А потом я написала в Вологду, Ивану Полуянову, которого я знала раньше, он передал мое письмо Сергею Викулову, который собирал в Вологде литературные силы, чтобы организовать отделение Союза писателей. Он очень тепло откликнулся: приезжайте, если понравится – поможем с работой, квартирой. Викулова я знала по Литинституту – он учился на высших литературных курсах, знала я и Василия Белова, Александра Романова. Я приехала и попала в более чем родную обстановку, в родной писательский коллектив. Все они тоже были деревенщиками, мы работали примерно в одном ключе. Сейчас уже многих нет в живых – Полуянова, Викулова, Яшина, Орлова, Рубцова, Коротаева, Белова…  Из старой гвардии, по существу, осталась я одна.

Во время учебы в университете мы часто дискутировали на тему женской литературы. На ваш взгляд – существует ли действительно феномен женской литературы, женской поэзии и в чем его главные особенности, отличия от «мужской»? 

Конечно, отличия есть. Но я делю стихи на поэзию и непоэзию – а женская она или мужская… Поэзия требует и «женственности» (чувственности, эмоциональности) и «мужественности» (трезвого взгляда на жизнь). От пола она не зависит – все дело в личности автора. Иной раз в стихах женщин-поэтов такая жесткость, такой напор – любой мужчина позавидует. Разве у Марины Цветаевой – женская поэзия? По силе воздействия не уступит никакому мужчине. Это – глубина, страсть, откровенность, бескомпромиссность. Для меня Цветаева как поэт гораздо сильнее, чем, например, Борис Пастернак.  

Насчет «женскости» поэзии. В советское время, к примеру, совершенно не поощрялась любовная лирика, считалось, что это слабость – в  рецензиях слово «романсовость» звучало ругательно. И мы всегда стихи о любви отодвигали в конец сборников, не выпячивали, а вперед – общегражданское, социальное. Мне это тоже было близко: я выросла среди братьев, старалась все уметь и на женские слабости смотрела скептически: надо преодолевать, нельзя расслабляться. Слабости я в себе не поощряю и редко позволяю. Даже в стихах о любви я бываю довольно жесткой.

В одном из интервью вы сказали, что не любите давать интервью. Казалось бы, вы относитесь к тому поколению поэтов, которые «гремели», выступали много и часто, были на виду... Вы не любите публичности?

Можно сказать, что я из «тенелюбивых». Хотя публичности, в принципе, не чуждаюсь. Раньше приходилось выступать очень много, в разных аудиториях – от концертного зала им. Чайковского и Колонного зала Дома союзов до разных рабочий аудиторий, прямо на заводах. Много ездила по стране – повсеместно шли декады литературы и искусства, мобилизовывались лучшие культурные силы страны. Помню большие поездки в Якутию, Туркмению, Казахстан, на Украину, на Кузбасс. Позже мы от Союза писателей летали выступать в Италию с Робертом Рождественским, Расулом Гамзатовым и Виталием Коротичем; летали в Австралию с Егором Исаевым, лауреатом Ленинской премии; летали в Канаду… То есть когда была возможность, я, конечно, не отказывалась куда-то съездить, но и не особенно рвалась: дома были дети, да и по натуре я домоседка.

Расскажите о том, как рождаются стихи – о самом процессе. Как это происходит? В каком состоянии чаще пребывает человек, когда  творит?

Нет никакого «особенного» состояния. Наоборот – у меня легче всего стихи рождаются на ходу, за каким-то посторонним занятием. В детстве (а детство было голодное, мы с самой ранней весны, как только появлялись первые признаки растительности, находились в поисках «подножного корма»: листочки щавеля, съедобные корешки, ягоды) я уходила собирать землянику – руки заняты, а голова свободна, и в ней рождались песенки. Мелодии я брала из известных песен, которые слышала от взрослых (мы, дети, были завсегдатаями колхозных праздников – взрослые пели частушки, песни, а мы слушали, наблюдали, запоминали, заряжались народной поэзией), а слова сочиняла свои. Бывало, такие чувствительные, что пою их – и плачу. Нравились стихи других поэтов – но хотелось поведать о своем. Мама рассказывала, что когда мне было годика четыре, я сидела на подоконнике и распевала: «Под окошечком растут зеленые цветочки, мама, любишь ли меня на сыром окошке?» Мама спрашивает: «Окошко-то почему сырое?» Я отвечаю: «Я выросла большая, уехала далеко, тебе грустно, ты плачешь – вот окошко и сырое от твоих слез». В общем-то, я предсказала свою судьбу. Хотя мама, конечно, не плакала, когда я уезжала, – суровая деревенская жизнь не особо располагает к слабости.

Как быт сказывается на творчестве?

Для меня быт – не тягость, а источник творчества. Под покачивание детской коляски, кстати, великолепно писались стихи. В любом труде есть поэзия, если делать его с пониманием нужности, помнить, что «сладок будет отдых на снопах тяжелых». Любой быт можно сделать радостным, если стараешься для любимых. Мы с ребятишками жили душа в душу, я могла с ними рядом спокойно писать, читать, работать. Я воспитывала детей, по существу, одна, даже в садик их не отдавала – таскала везде за собой, с моей профессией это возможно. Несколько раз оставляла их у мамы в деревне, когда ездила на Съезд – они так меня ждали, что Инга залезала на крышу двухэтажного дома и втаскивала туда маленького Саньку – высматривать, не идет ли мама…  Школьниками они уже оставались дома одни, когда я ездила в командировки. Оба они у меня добросовестные ребята, учились всегда хорошо, с красными дипломами закончили институт: Саша – физмат, Инга – филфак. Я никогда не позволяла себе жить роскошно и детей не баловала – может, поэтому они так ответственно относились к тому, что дано, понимали – чтобы что-то иметь, нужно потрудиться.

Как вы относитесь к творчеству дочери, к ее успехам на поэтическом поприще? 

Для меня огромное счастье, что Инга оказалась не посторонним мне человеком в литературе. Я унаследовала мамину тягу к поэзии, осуществила ее неосуществленные возможности и, наверное, передала это Инге по наследству. Мне в детстве не хватало музыки – мы слышали только гармошку на праздниках и патефон у соседей. Поэтому меня порадовало, что Инга с детских лет потянулась к музыке. Я часто брала детей с собой, когда ездила на выступления (оставить было не с кем). Думаю, это было им, говоря нынешним языком, «не в кайф» – подолгу молча сидеть в уголке и слушать мамины стихи.  Но специально я никогда их в литературу не тянула. Инга окончила музыкальную школу, потом – музучилище. Могла бы поступить в консерваторию, но литературная жилка пересилила, и она предпочла филфак.

Однажды я в группе творческой интеллигенции поехала на теплоходе в Тотьму на церемонию установки памятника Николаю Рубцову, взяла с собой Ингу – ей было лет 17. И вот ночью один студент Литинститута случайно падает за борт – кажется, вышла ссора, точно не знаю. А был октябрь, темно и очень холодно. Теплоход остановили и спасли его из пучины. Я, как бывший медик, откачивала-растирала, а для Инги это оказалось потрясением, после которого у нее «полились» стихи. Поскольку основа, подготовка была – стихи сразу оказались очень неплохие. Ее довольно быстро приняли в Союз писателей (я, честное слово, никогда ее не протежировала). Потом – учеба в институте, замужество, дети, аспирантура, преподавание… Она несколько стесняется себя пропагандировать в качестве поэта – мол, я тебе не конкурент. Я возражаю, что мы работаем в совершенно разных ключах; у нее философские, любовные стихи; ее лирика гораздо тоньше. И читатели у нас разные – у меня более возрастной, у нее – молодой.

Даете ли Инге советы, комментируете, критикуете ее произведения?

Творческого человека критиковать нельзя. И советы давать тоже опасно. Однажды – она была еще студенткой – я в ее отсутствие подметала комнату и нашла на полу черновик какого-то стихотворения. Прочитала и потом попыталась что-то ей подсказать. Реакция была бурной: «Оно еще не доделано, я тебе не разрешала!..» В ее творческий процесс я не вмешиваюсь, только если сама попросит совета, что бывает редко.

Литературная подготовка у нее ничуть не хуже, чем моя – очень сильный филологический факультет Вологодского пединститута, аспирантура в МПГУ им. Ленина, курсы психоанализа, которые литератору тоже не помешают.  Дело только в том, как она распорядится своим временем и своими способностями. Она очень жадный до жизни человек, увлекается многим – я иногда боюсь за нее, нужно ведь уметь и сосредотачиваться на чем-то одном. Но это уже характер – характером она в отца, Александра Чурбанова, который тоже был человек очень увлекающийся.

Больной вопрос: сегодняшние дети мало читают. И, пожалуй, поэзия страдает больше всего, потому что ее восприятие требует особой работы ума и души. Каков ваш прогноз – не будет ли поэзия в скором будущем понятна только избранным?..

Помните, я сказала, что «человечеством движет нужда»? Так вот, в плане чтения сейчас, наверное, в том и беда, что нужды нет. Ни в чем. Везде – переизбыток. Мы раньше, когда был читательский бум, подписывались на все издания, дрожали над каждой книгой, а теперь дети из книг домики строят. Для них уже не драгоценность то, что внутри. И в плане информации – тоже колоссальный переизбыток. Нынешние дети – компьютерные, сидят в интернете, им это легче и интереснее. Это их право. И школа ориентирует на интернет – куда без него? Если для нас в детстве книга была единственным светом в окошке, не было ни радио, ни кино, ни телевидения, сейчас – другие способы насыщения. Но думается, что не все так плохо, книги «списывать» рано. Из личных наблюдений за внучкой: вроде бы не особо любила читать, но пришло время, 17-18 лет – и она в деревне не отрывается от классики, все лето лежит с книгой. Так что всему свой черед. Дозреют. А насчет поэзии – читающих и любящих стихи, может быть, и стало меньше, но пытающихся сочинять – не убывает. Поэтому не все потеряно.

Как вы оцениваете сегодняшнее состояние российской поэзии?

Не берусь оценивать: поэты разобщены, интернетом пользуются не все (я в их числе). А молодые, в том числе вологодские, сейчас все в основном в интернете – поэтому я их почти не знаю, только по редким изданным книгам, отзывам в «Литературке» – Марию Маркову, Нату Сучкову, например. Они, конечно, работают уже в совершенно другом ключе, в своей стихии, в своей атмосфере – я к этому отношусь спокойно, стараюсь не вмешиваться. Мы живем параллельными жизнями. Это всегда было и будет: помню, в молодости творчество многих возрастных поэтов (в том же Архангельске) казалось мне неубедительным; для меня кумирами были Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Маяковский – думалось, если уж взялся за перо, писать надо никак не хуже. А сейчас у молодежи в чести все, что не в традиции. Эти процессы бывают в любой переломный момент. Я считаю, пусть каждый работает в своем ключе, пройдет время – и будет видно, что к чему.

Согласно старой шутке про оптимиста и пессимиста, пессимист – это хорошо информированный оптимист. А оптимист – хорошо инструктированный пессимист. А вы – оптимист или пессимист?

Я оптимист. Ориентируюсь на мудрую фразу Соломона: «Пройдет и это».

Есть ли такие моменты в жизни, о которых вы сожалеете? Что бы вы, оглядываясь назад, изменили?

Как говорится, история не имеет сослагательного наклонения. «Не жалею, не зову, не плачу». За все, что было и не было, я благодарна судьбе.